Я выходил из экипажа в Кеттольме, сбегал вниз по крутой ложбине, переходил по доске через ручей и находил Альбертину, которая писала, сидя против церкви, колючей и красной, цветущей как розовый куст, состоявшей из одних колоколенок. Только тимпан оставался гладким; к нарядной поверхности камня прикасались ангелы, продолжая, перед нашей четой двадцатого века, совершать со свечами в руках обряды XIII века. Вот их-то и старалась изобразить Альбертина на своем подготовленном холсте, и, подражая Эльстиру, она писала крупными мазками, пытаясь передать благородный ритм, отличавший, как сказал ей великий учитель, этих ангелов от всех тех, которых он знал. Затем она складывала свои вещи. Поддерживая друг друга, мы поднимались по ложбине, оставляя маленькую церковку в том же покое, будто она и не видела нас, продолжая прислушиваться к немолчному шуму ручья. Вскоре автомобиль мчался обратно, выбирая для нашего возвращения иную дорогу, чем та, по которой мы приехали сюда. Мы проезжали мимо Маркувиля Горделивого. На его церкви, наполовину новой, наполовину реставрированной, играл зеленовато-серый отблеск заходящего солнца, прекрасный как вековой налет. Покрытые им большие барельефы сквозили из-под текучего слоя, полужидкого, полувоздушного; Св. Дева, св. Елизавета и св. Иоахим еще плавали в неосязаемых волнах, почти на поверхности над водой или над солнечной пеленой. Всплывая в горячей пыли, многочисленные современные статуи возвышались на колоннах, доходя до половины золотистой пелены заката. Огромный кипарис перед церковью стоял словно за священной оградой. Мы на минуту вылезали, чтобы осмотреть его, и делали несколько шагов вокруг. Так же непосредственно, как свое существо, Альбертина ощущала свой ток из итальянской соломки и шелковый шарф (что являлось для нее источником не менее приятных ощущений), но извлекала из этого, обходя вокруг церкви, несколько иной импульс, выражавшийся у нее в бессознательном довольстве, в чем я находил известную прелесть; этот шарф и ток составляли совсем недавнюю случайную частицу моей подруги, но уже стали дорогими для меня, и я провожал их глазами в их скольжении вокруг кипариса, в вечернем воздухе. Сама она не могла видеть этого, но предполагала, что эти нарядные вещи шли ей, ибо улыбалась мне, стараясь держать свою голову в соответствии с прической, дополнявшей ее убор. «Не нравится мне эта реставрация», — сказала мне Альбертина, показывая на церковь и припоминая, что говорил ей Эльстир по поводу исключительной, неподражаемой красоты старинных плит. Альбертина моментально узнавала реставрацию. Оставалось только удивляться ее верному вкусу в архитектуре, по сравнению с плачевным вкусом в области музыки. Эта церковь нравилась мне не более, чем Эльстиру; без всякого удовольствия увидел я перед своими глазами ее залитый солнцем фасад и вылез осматривать ее, желая лишь угодить Альбертине. И все же я считаю, что великий импрессионист находился в противоречии с самим собой; к чему этот фетишизм, связанный с объективной архитектурной ценностью, разве нельзя учесть преображения церкви в лучах заката. «Нет, определенно, — сказала мне Альбертина, — она не нравится мне; мне только нравится ее имя — горделивая. Но вот о чем надо будет справиться у Бришо — почему Сен-Марс называют Одетым (le V^etu). Следующий раз мы поедем туда, хорошо?» — говорила она мне, поглядывая на меня черными глазами из-под надвинутого тока, как, бывало, из-под шапочки поло. Вуаль ее развевалась. Я снова садился с нею в автомобиль, счастливый от сознания, что завтра мы вместе отправимся в Сен-Марс, который в эту знойную пору, когда мечталось только о купанье, был похож двумя старинными колокольнями розово-желтого цвета, с ромбообразными черепицами, чуть загнутыми и словно трепещущими, на древних продолговатых рыб с замшелой и кирпично-рыжей чешуей, недвижно высившихся в прозрачной голубой воде. Чтобы сократить путь, выехав из Маркувиля, мы сворачивали на перекресток, где была ферма. Иногда Альбертина останавливала здесь машину и, желая утолить жажду не выходя из автомобиля, просила меня сходить за кальвадосом или сидром, который, как уверяли нас, совсем не пенился и тем не менее обливал нас с ног до головы. Мы теснее прижимались друг к другу. Люди с фермы едва могли рассмотреть Альбертину в глубине закрытого автомобиля, я отдавал им обратно бутылки; мы уезжали, словно продолжая нашу жизнь вдвоем, жизнь любовников, которую они воображали у нас, в которой эта остановка, чтобы утолить жажду, была едва приметным мгновением; предположение, казавшееся еще менее неправдоподобным, если бы нас увидели после того, как Альбертина выпивала целую бутылку сидра; тогда и в самом деле она будто не могла долее переносить никакого промежутка между нами, что обычно нисколько не мешало ей; ее ноги в полотняной юбке прижимались к моим ногам, она подставляла к моим щекам свои разом бледневшие, пылавшие щеки, с красными пятнами на скулах, с каким-то страстным и поблекшим видом, как у девушек из предместья. В эти минуты, почти так же быстро, как менялось ее лицо, она меняла свой обычный голос, разговаривая уже иным, хриплым, наглым, почти распутным голосом. Наступал вечер. Как приятно было ощущать ее вблизи себя, с этим шарфом и током, вспоминая, что именно так, бок о бок, обычно встречаются влюбленные. Быть может, я и ощущал любовь к Альбертине, но не смел обнаружить этого перед ней, хотя любовь существовала во мне как некая истина, не имеющая настоящей ценности, не будучи еще проверена на опыте; и она казалась мне недосягаемой, стоящей вне плоскости моей жизни. Зато ревность вынуждала меня состоять неотлучно при Альбертине, хотя я знал, что исцелиться от нее я могу, лишь навсегда расставшись с Альбертиной. Мне приходилось иногда испытывать ревность в ее присутствии, но тогда я старался устранить раз навсегда то обстоятельство, что вызывало ее во мне. Так и было, когда как-то в прекрасную погоду мы поехали завтракать в Ривбель. Широкие стеклянные двери столовой в этом холле б виде коридора, предназначенного для чаепития, были распахнуты и находились на одном уровне с залитыми солнцем лужайками, часть которых, казалось, составлял обширный и светлый ресторан. Лакей, с румяным лицом, с черной шевелюрой, извивавшейся как пламя, летал по этой обширной площади не так быстро, как бывало, ибо он уже не был рассыльным, а стал официантом; тем не менее, благодаря своей природной живости, он мелькал то вдали, в столовой, то вблизи, на открытом воздухе, подавая клиентам, пожелавшим завтракать в саду, появляясь то там, то здесь, как ряд последовательных скульптурных изображений юного бегущего бога, из которых одни оказывались внутри помещения, очень ярко освещенного, переходившего в зеленые газоны, другие же — среди листвы, под ослепительными лучами на открытом воздухе. На мгновение он оказался подле нас. Альбертина стала рассеянно отвечать на мои слова. Она смотрела на него расширенными глазами. В течение нескольких минут я чувствовал, что можно находиться подле любимой и не быть с ней. Как будто они очутились наедине таинственным образом, храня молчание из-за моего присутствия, и это могло быть продолжением или прежних встреч, неизвестных мне, или единственного взгляда, брошенного им на нее, — я же был здесь третьим лицом, лишним, от которого прячутся. Даже после того, как его резко окликнул хозяин и он удалился, Альбертина, продолжая завтракать, все еще воспринимала ресторан и сад лишь как ярко освещенную тропу, где там и сям, среди различных декораций, появлялся бегущий черноволосый бог. Был момент, когда я задал себе вопрос, не бросит ли она меня одного за столом, чтобы последовать за ним. Но со следующего дня я начал совсем забывать это тяжелое впечатление, потому что решил никогда больше не ездить в Ривбель и заставил пообещать Альбертину, уверявшую меня, что она попала туда впервые, больше никогда туда не ездить. И я отрицал перед ней, что проворный лакей не спускал с нее глаз, дабы она не подумала, будто из-за моего общества лишилась развлечения. Мне случалось еще бывать в Ривбеле, но всегда в одиночестве, пить очень много, что я и раньше проделывал там. Допивая последний бокал, я разглядывал раскрашенную розетку на белой стене, переносил на нее все то удовольствие, что я испытывал тогда. Она единственная продолжала для меня существовать, — то я устремлялся к ней, то касался ее, то она ускользала от моего блуждающего взгляда, и я думал о будущем с полным безразличием, довольствуясь моей розеткой, как бабочка, кружащая подле сидящего на месте мотылька, с которым угаснет ее жизнь в миг последнего сладострастия. Для разлуки с женщиной, не успевшей причинить мне острого страдания, момент был выбран исключительно удачно, ибо я не ждал от нее исцеления, которое обычно бывает во власти виновников этих мук. Самые наши прогулки несли мне успокоение, однако сейчас я рассматривал их как канун будущего, и хотя стремился к нему, но тем не менее полагал, что оно вряд ли будет отличаться от прошедшего; прелесть прогулок заключалась для меня в том, что я отрывал их от тех мест, где до сих пор Альбертина проводила время без меня, со своей теткой или с подругами. Подлинная радость не была источником этой прелести, она исходила лишь от устранения беспокойства и все же была достаточно сильна. Несколько дней спустя, едва лишь я представил себе снова ту ферму, где мы пили сидр, или просто те несколько шагов, что мы прошли по Сен-Марс-ле-Ветю, едва лишь я вспомнил, как рядом со мной шла Альбертина в своем токе, — как ощущение ее присутствия внезапно придало такое значение безразличному воспоминанию о новой церкви, что миг, когда залитый солнцем фасад самопроизвольно всплыл в моей памяти, был подобен большому успокоительному компрессу, окутавшему мое сердце. Я завозил Альбертину в Парвиль, но вечером заезжал за ней, и мы отправлялись полежать в темноте на берегу моря. Разумеется, я не ежедневно виделся с нею, но я мог бы сказать себе: «Если бы ей пришлось рассказывать о своем времяпровождении, о своей жизни, то я бы занял там самое большое место»; мы проводили вместе долгие часы подряд, наполнявшие мои дни таким сладостным упоением, что даже, когда в Парвиле она спрыгивала с машины, которую я снова присылал за ней через час, я уже не чувствовал себя одиноким в автомобиле, словно, уходя, она оставляла там цветы. Я мог обойтись без нее и не видеться с нею каждый день; я расставался с ней счастливый, чувствовал, что успокаивающее действие этого счастья могло продлиться на много дней подряд. Но тут я слышал, как Альбертина, прощаясь со мной, говорила тетке или подруге: «Значит, завтра, в восемь с половиной. Не надо запаздывать, они будут готовы в четверть девятого». Разговор любимой женщины подобен почве, скрывающей под собой подземные и опасные воды; ежеминутно чувствуется за ее словами присутствие, леденящий холод незримых вод; коварно просачиваясь там и сям, они таятся в глубине. Как только я слышал эту фразу Альбертины, мое спокойствие разбивалось вдребезги. Мне хотелось просить у нее свидания назавтра утром, чтобы помешать ей пойти на эту таинственную встречу, назначенную в восемь с половиной, о чем они говорили при мне только намеками. Вначале она, вероятно, повиновалась бы мне, с некоторым сожалением отказываясь от своих планов; затем догадалась бы о моей перманентной потребности разрушать их; от меня начали бы все скрывать. К тому же вполне вероятно, что эти празднества, в которых я не участвовал, представляли сами по себе очень мало интереса, и, быть может, из опасения, что та или другая гостья покажется мне вульгарной или скучной, меня и не приглашали. К несчастью, этот образ жизни, так тесно переплетенный с жизнью Альбертины, оказывал действие не только на меня; мне это давало успокоение, а матери моей причиняло беспокойства, признавшись в которых, она разрушила мой покой. Когда я вернулся домой довольный, решившись не сегодня-завтра покончить с этим существованием, положить предел которому, как я полагал, зависело исключительно от моей воли, моя мать сказала мне, услышав, как я даю распоряжение шоферу съездить за Альбертиной: «Как ты тратишь деньги!» (Франсуаза на своем простом образном языке говорила гораздо более внушительно: «Деньги текут».) «Постарайся же, — продолжала мама, — не уподобляться Шарлю де Севинье, о котором его мать говорила: «Его ладонь — это горнило, где плавится серебро». И, кроме того, мне кажется, что ты уже слишком много выезжаешь с Альбертиной. Уверяю тебя, что это уже лишнее, для нее это даже неудобно. Я была в восторге, что это тебя развлекает, я не прошу тебя перестать видеться с ней, но нельзя же, чтобы вас постоянно встречали вместе». Моя жизнь с Альбертиной, лишенная острых наслаждений — по крайней мере, воспринятых таковыми до сих пор, — жизнь, которую я собирался изменить со дня на день, выбрав для этого час умиротворения, — в одно мгновение сделалась для меня необходимой еще на некоторое время, едва лишь оказалась под угрозой при этих словах мамы. Я сказал маме, что ее слова отдалили, пожалуй, на два месяца то решение, которого они требовали и которое было бы принято без них в конце этой недели. Мама рассмеялась (чтобы не огорчать меня) при виде действия, мгновенно произведенного ее советами, и пообещала больше не упоминать мне об этом, дабы не помешать новому возникновению моего доброго намерения. Но со дня смерти моей бабушки, каждый раз, когда мама начинала смеяться, этот смех внезапно обрывался и переходил в какое-то страдальческое выражение чувства, почти рыдание, — то ли это было раскаянием оттого, что можно было забыться на мгновение, то ли внезапным обострением горя, наступавшим вслед за мимолетным отвлечением. Я почувствовал, что к страданию, причиняемому моей матери воспоминанием о бабушке, засевшим в ней как навязчивая идея, теперь прибавилось еще новое огорчение, имеющее отношение ко мне, к тому, что мама боялась последствий моей близости с Альбертиной; близости, которой она не смела воспрепятствовать вследствие того, что я сказал ей. Но, видимо, я не убедил ее в том, что я не обманывался. Она еще помнила, сколько лет подряд и бабушка и она не говорили со мной о работе, об ином, более гигиеническом образе жизни, который я не мог, по собственному утверждению, начать только из-за волнения, вызываемого их увещаниями, и к которому я так и не приступил, несмотря на их молчаливую покорность. После обеда автомобиль привозил Альбертину; еще было светло; было уже не так жарко, но после знойного дня мы оба продолжали мечтать о какой-то неизведанной прохладе; и вот перед нашими воспаленными глазами предстал узкий месяц (такой же, как в тот вечер, когда я был у принцессы Германтской, куда Альбертина позвонила мне по телефону), — сначала как тонкая и прозрачная полоска кожуры, затем как сочная четверть какого-то плода, который стал разрезать в небе невидимый нож. Иногда я сам заезжал за моей подругой, тогда она должна была ожидать меня уже немного позднее под сводами рынка в Менвиле. В первые мгновенья я не различал ее; я уже приходил в беспокойство оттого, что она не пришла, не так поняла меня. И тут я видел, как она, в белой блузе с синим горошком, вскакивала рядом со мной в машину легким прыжком, более похожим на движение молодого зверька, чем девушки. И как щенок, она тотчас принималась без конца ласкаться ко мне. Когда наступала полная ночь и, как говорил мне управляющий отеля, небо было изборождено звездами, если мы не шли гулять в лес с бутылкой шампанского, то, не обращая внимания на гуляющих, еще расхаживающих по слабо освещенному молу, но едва ли в состоянии что-либо различить в двух шагах от себя на темном песке, мы ложились у подножья дюн; я прижимал к себе под одеялом то самое тело, в гибких движениях которого таилась женская грация, приобретенная на море и в спорте, — грация молодых девушек, которых я впервые увидел проходившими на фоне морских волн, близ самого моря, недвижного, разрезанного надвое трепетным лучом; и мы слушали без устали и с одинаковым удовольствием, как оно то останавливало свое дыхание, надолго прерывая его, так что прилив казался оконченным, то снова разливало у самых наших ног ожидаемый и запоздалый рокот. Кончалось тем, что я отвозил Альбертину в Парвиль. Подъезжая к ее дому, мы должны были прерывать наши объятия, из страха, чтобы нас не увидели; не испытывая еще желания лечь спать, она возвращалась со мной в Бальбек, откуда я в последний раз отвозил ее в Парвиль; шоферы тех первых времен автомобиля были людьми, ложившимися спать как угодно поздно. И действительно, я возвращался в Бальбек с первой утренней росой, на этот раз в одиночестве, но еще весь во власти присутствия моей возлюбленной, насыщенный таким запасом поцелуев, что еще долго продолжал черпать из него. У себя на столе я находил телеграмму или открытку. Это была снова Альбертина! Она написала их в Кеттольме, пока я один уезжал в автомобиле, желая сказать мне, что она помнит обо мне. Я ложился в постель, перечитывая их. Тут я различал над шторами полосу дневного света и говорил себе, что мы в самом деле любим друг друга, раз мы целовались всю ночь напролет. На другое утро, встречаясь с Альбертиной на молу, я так боялся, что она окажется занятой в этот день и не сможет дать мне согласия на мою просьбу отправиться вместе гулять, что медлил с этой просьбой, как только мог. Я испытывал особенное беспокойство, потому что вид у нее был холодный и озабоченный; мимо проходили ее знакомые; должно быть она уже составила планы на этот день, откуда я был исключен. Я смотрел на нее, смотрел на красивое тело, розовое лицо Альбертины, возносившее передо мной тайну своих намерений, неведомое решение, долженствующее составить счастье или несчастье моего дня. Это было особое душевное состояние, грядущее моей жизни, принимавшее передо мной аллегорический и роковой образ молодой девушки. И когда наконец я решался и с наиболее безразличным видом, который только мне удавался, спрашивал ее: «Поедем ли мы с вами кататься и сейчас и вечером?» — а она отвечала мне: «С большой охотой», — тогда внезапное превращение моего длительного беспокойства в сладостное успокоение на этом розовом лице делало для меня еще более драгоценными эти черты, которым я непрерывно был обязан чувством довольства, покоя, наступающим лишь после разразившейся грозы. Я повторял про себя: «Как она мила, какое очаровательное существо!» — с чувством экзальтации, менее плодотворным, чем то, которое возникает при опьянении, немного более глубоким, чем от дружбы, но гораздо выше того, что дает светская жизнь. Мы не брали автомобиля только по тем дням, когда Вердюрены давали обед или когда Альбертина бывала занята и не могла ехать со мной, а я пользовался этим, чтобы предупредить желающих посетить меня, что я остаюсь в Бальбеке. Я давал разрешение Сен-Лу приезжать ко мне по этим дням, но только по этим дням. Однажды, когда он приехал без предупреждения, я предпочел отказаться от свидания с Альбертиной, чем рисковать на их встречу, дабы не нарушать того состояния счастливого покоя, в котором я пребывал с некоторых пор, и не возобновлять своей ревности. И я успокоился лишь после того, как Сен-Лу уехал. Поэтому он добросовестно воздерживался, хотя и с сожалением, от приезда в Бальбек без моего приглашения. Бывало, думая с такой завистью о тех часах, что г-жа де Германт с ним проводила, я так ценил мои встречи с ним! Люди непрестанно меняют свое место в отношении нас. В неощутимом, но извечном ходе вселенной нам кажется, что они остаются неподвижными в миг своего появления перед нами, слишком кратковременного, чтобы стало заметным влекущее их за собой движение. Но стоит нам только порыться в своей памяти, чтобы выбрать два их изображения, относящихся к разным моментам, но достаточно близких между собой, чтобы не успело произойти перемены в них самих, по крайней мере значительной, и различие между обоями изображениями будет мерилом того сдвига, который произошел у них в отношении нас. Сен-Лу безумно расстроил меня, заговорив о Вердюренах, я испугался, что он попросит меня представить его, этого было бы достаточно, чтобы отравить все мое удовольствие, когда я бывал там с Альбертиной, вследствие ревности, которую я не мог бы подавить в себе. По счастью Робер, наоборот, признался мне, что больше всего ему не хотелось знакомства с ними. «Да, — сказал он, — я нахожу, что подобная клерикальная среда ужасно раздражает». Сперва я не понял эпитета «клерикальный», отнесенного к Вердюренам, но окончание фразы Сен-Лу пояснило мне его мысль, его уступки модному языку, нередко поражающие нас, когда его усваивают умные люди. «Ведь это среда, — сказал он мне, — куда призывают нас составлять особую касту, свой монастырь со своим уставом. Ты не можешь отрицать, что это особого рода секта; необычайная угодливость перед людьми, которые принадлежат к ним, и неимоверное презрение к тем, кто к ним не принадлежит. Здесь вопрос Гамлета не в том, чтобы быть или не быть, но быть с ними или не быть с ними. Ты с ними, мой дядя Шарлюс тоже с ними. Что же делать, я никогда не любил этого, это не моя вина».

Само собой разумеется, что правила, поставленного мной перед Сен-Лу, являться ко мне лишь по моему зову, я придерживался так же строго в отношении всех остальных, с которыми мало-помалу завел дружбу в Ла-Распельер, в Фетерне, в Монсюрване и в других местах; и когда я наблюдал из отеля дым от трехчасового поезда, оставлявший в расщелинах береговых скал Парвиля густые клубы, долго цеплявшиеся по склонам зеленых откосов, у меня не было никаких сомнений насчет гостя, спешившего ко мне на чай, и которого пока, как некоего бога, скрывало от меня это облако. Я должен сознаться, что этим гостем, являвшимся ко мне с моего предварительного разрешения, никогда не был Саньет, и впоследствии я часто упрекал себя в этом. Но благодаря тому, что Саньет сознавал, что он нагоняет скуку (еще более своим визитом, чем своими россказнями), получалось так, что хотя он и был более образованным, более умным и более добрым, чем многие другие, казалось невозможным, не говоря уже об удовольствии, испытывать с ним что-либо иное, кроме невыносимой скуки, портившей вам целый день. Весьма вероятно, если бы Саньет откровенно признался, что он опасается нагнать скуку, перестали бы бояться его визитов. Скука — это еще одно из наименьших зол, что нам приходится переносить, его скука существовала, быть может, лишь в воображении других или была присвоена ему путем какого-то внушения с их стороны, одолевшего его приятную скромность. Но он так тщательно скрывал, что его никуда не приглашали, что он не осмеливался навязаться сам. Конечно, он был вправе не уподобляться людям, которые с явным удовольствием раскланиваются направо и налево в общественных местах и, давно не встречаясь с вами и обнаружив вас в ложе в блестящем обществе, незнакомом им, бросают вам приветствие вскользь, но при этом очень громко, извиняясь перед вами за то удовольствие, то волнение, что охватывает их при виде вас, удостоверившись, что вы снова окунулись в светскую жизнь, что у вас хороший вид и т. д. В противоположность им, Саньет был излишне робок. У г-жи Вердюрен или в местном трамвайчике он мог бы сказать мне, что ему доставило бы огромное удовольствие навестить меня в Бальбеке, если бы он не боялся мне помешать. Такое предложение ничуть не испугало бы меня. Наоборот, он ничего не предлагал, а с исказившимся лицом и с взглядом, непроницаемым, словно из эмали, в состав которого, однако, входила вместе с трепетным желанием видеть вас, — если не представлялось никого более интересного для него, — и его воля не обнаружить этого желания, он говорил мне с развязным видом: «Вы не знаете, будете ли вы свободны эти дни, потому что я, наверно, буду в Бальбеке. Но это ничего не значит, я ведь спросил это случайно». Этот вид никого не обманывал, и знаки обратного значения, при помощи которых мы выражаем свои чувства их противоположностью, так легко читаются, что удивляешься, как это еще до сих пор люди говорят, например: «У меня такая масса приглашений, что и не знаю, куда мне удариться», желая скрыть, что они не получили приглашения. Более того, этот развязный вид, вероятно из-за разнородных элементов, составлявших его, производил на вас действие, вряд ли могущее быть вызванным боязнью скуки или откровенным признанием в желании видеть вас, то есть нечто вроде неловкости, отвращения, что в плоскости социальных отношений обычной вежливости является эквивалентом скрытого предложения свидания, с которым обращается к даме нелюбимый поклонник, доказывая тут же, что он нимало не настаивает на этом, или даже не самое это предложение, а просто его нарочитая холодность. Тотчас исходило от Саньета нечто такое, что вынуждало ответить ему самым нежным образом: «Нет, к несчастью, на этой неделе, я должен сказать вам…» И вместо него я допускал к себе людей, гораздо менее достойных, чем он, но у которых не было ни этого взгляда, омраченного грустью, ни этих губ, искривленных горечью от всех тех посещений, о которых он мечтал, умалчивая о них перед теми и другими. На мое несчастье, Саньет редко не встречался мне в вагоне узкоколейной железной дороги с направлявшимся ко мне визитером, разве только, что последний успевал мне сказать еще у Вердюренов: «Не забудьте, что я буду у вас в четверг», то есть именно в тот день, когда я сказал Саньету, что я занят. Таким образом, он дошел до того, что жизнь казалась ему наполненной развлечениями, организованными не только без его ведома, но даже направленными против него. С другой стороны, ведь человек почти никогда не бывает цельным, и этот скромник был болезненно нескромным. В тот единственный раз, когда он случайно попал ко мне, у меня на столе валялось какое-то письмо. Через минуту я заметил, что он слушает меня рассеянно. Письмо, совершенно неизвестного для него происхождения, околдовало его, и мне казалось ежеминутно, что его эмалевые зрачки готовы выскочить из своих орбит навстречу этому случайному письму, которое притягивало к себе, как магнитом, его собственное любопытство. Казалось, что видишь перед собой птицу, которая роковым образом готова броситься на змею. В конце концов он не выдержал, сначала переложил его на другое место, как бы водворяя порядок в моей комнате. Но так как этого оказалось недостаточным, то он взял его, повернул и как бы машинально перевернул его. Другая форма его нескромности заключалась в том, что он не мог решиться уйти, раз прикованный к вам. Так как в тот день мне нездоровилось, я попросил его уехать со следующим поездом и уйти через полчаса. Он не сомневался нисколько в моих страданиях, но ответил мне: «Я останусь еще на час с четвертью, и тогда я уеду». Впоследствии я мучился, зачем я не приглашал его тогда каждый раз, когда это было возможно. Кто знает? Быть может, этим мне удалось бы произвести заклинание над его несчастной судьбой, его стали бы приглашать и остальные, ради которых он немедленно бросил бы меня, и таким образом мои приглашения возымели бы двойное преимущество — вернуть ему его веселое настроение и освободить меня от него.

В дни, следовавшие за моими приемными днями, естественно, я не ожидал никаких визитов, и автомобиль снова приезжал за нами, за Альбертиной и мной. И когда мы возвращались домой, Эме, стоя на первой ступеньке подъезда, не мог удержаться, чтобы страстным, любопытным и жадным взглядом не смотреть, сколько я давал на чай шоферу. Как бы я ни старался зажать в руке монету или кредитку, взоры Эме раздвигали мои пальцы. Он отворачивался через секунду, ведь он был скромен, хорошо вышколен и обычно сам довольствовался сравнительно небольшими чаевыми. Но деньги, предназначенные кому-нибудь другому, вызывали в нем непреодолимое любопытство и слюнки во рту. В эти короткие мгновения у него был внимательный и лихорадочный вид ребенка, занятого чтением романа Жюля Верна, или человека, обедающего в ресторане, неподалеку от вас, который, наблюдая, как для вас начали разрезывать фазана, между тем как он не может или не хочет позволить себе это, на время отвлекается от серьезных размышлений, чтобы окинуть дичь улыбающимся, любовным и завистливым взглядом.

Одна за другой сменялись наши ежедневные прогулки на автомобиле. И однажды, когда я поднимался в кабинке лифта, лифтер сказал мне: «Заходил этот мосье, он оставил мне поручение для вас». Лифтер проговорил это совершенно охрипшим голосом, кашляя и брызгая мне в лицо. «Какую я подхватил простуду, — добавил он, как будто я и сам не мог заметить этого. — Доктор говорит, что это коклюш», — и он снова принялся кашлять и плевать на меня. «Не утомляйте себя разговорами», — сказал я ему с притворно-заботливым видом. Я боялся заразиться коклюшем, который, с моей предрасположенностью к удушьям, оказался бы для меня очень мучительным. Но он почитал себе за честь, подобно больному виртуозу, не позволяющему вынести себя на руках с эстрады, продолжать говорить и плевать все время. «Нет, это ничего, — сказал он (для вас, может быть, подумал я, но не для меня). — Кроме того, я собираюсь уехать в Париж (тем лучше, лишь бы только он не успел меня заразить). Говорят, — снова начал он, — что Париж — это нечто великолепное. Это должно быть еще великолепнее, чем здесь и в Монтекарло, хотя посыльные, и даже клиенты, и самые метрдотели, бывавшие в Монтекарло в летнем сезоне, не раз говорили мне, что Париж не так великолепен, как Монтекарло. Они, может быть, завирались, хотя, чтобы сделаться метрдотелем, нельзя быть дураком; чтобы принимать все заказы, распределять столики, нужно иметь голову на плечах. Мне говорили, что это еще ужаснее, чем писать пьесы или книги». Мы почти доехали до моего этажа, когда лифтер снова опустил меня вниз, потому что ему показалось, что кнопка работала плохо, и в одно мгновение он исправил ее. Я сказал ему, что предпочитаю подняться по лестнице. Это означало и вместе с тем скрывало, что я предпочитал не заразиться коклюшем. Но, разразившись заразительным глубоким кашлем, лифтер втолкнул меня обратно в кабинку. «Теперь мы больше ничем не рискуем, я исправил кнопку». Видя, что он говорит не переставая, предпочитая лучше узнать имя посетителя и поручение, оставленное мне, нежели параллель между красотами Бальбека, Парижа и Монтекарло, я сказал ему (как говорят тенору, надоедающему с Вениамином Годаром: спойте лучше что-нибудь из Дебюсси): «Но кто же приходил ко мне?» — «Это тот мосье, с которым вы ездили вчера. Я принесу сейчас его карточку, она осталась у моего консьержа». Накануне я отвозил Сен-Лу на станцию Донсьер, перед тем как заехать за Альбертиной, поэтому я подумал, что лифтер имел в виду Сен-Лу, но это оказался шофер. И выражая это в таких словах: «Тот мосье, с которым вы ездили», он пользовался случаем, чтобы научить меня, что рабочий — такой же господин, как и светский человек. Для меня это был урок лишь на словах. Ибо на деле я никогда не делал различия между классами. И если я удивился, что шофера назвали мосье, то это было то самое удивление, как у графа Икс, который получил графский титул всего неделю назад и который, когда я ему сказал: «У графини усталый вид», обернулся назад, чтобы узнать, о ком это я говорю; это происходило просто из-за отсутствия привычки к подобному словоупотреблению; я никогда не допускал различия между рабочими, буржуа и знатными дворянами, и я бы мог выбрать себе друга одинаково среди тех или других. С некоторым предпочтением к рабочим, а затем уже к вельможам, не по склонности к ним, а зная, что от них можно скорее требовать вежливости в отношении рабочих, чем со стороны буржуа, оттого ли, что вельможи не презирают рабочих, как это делают буржуа, или потому, что они охотно обращаются вежливо с кем попало, как хорошенькие женщины, всегда готовые одарить своей улыбкой, зная, что ее примут с огромной радостью. Но я не могу умолчать, что моя манера ставить простой народ на равную ногу со светскими людьми, хотя последние принимали это хорошо, далеко не всегда удовлетворяла мою мать. Вовсе не потому, что по-человечески мама делала какое-нибудь различие между людьми; если Франсуазе случалось переживать горе или заболеть, ее всегда утешала мама и ухаживала за ней так же дружески, так же самоотверженно, как за своей лучшей подругой. Но мама, как истая дочь моего деда, не могла отвергать социального различия каст. Обитатели Комбре могли отличаться добротой, чувствительностью, изучать прекраснейшие теории о человеческом равенстве, но если камердинер пробовал эмансипироваться, однажды сказав «вы» и незаметно стараясь уже больше не обращаться ко мне в третьем лице, у моей матери возникало при этом узурпировании такое же недовольство, каким разражается в своих мемуарах Сен-Симон всякий раз, когда вельможа, не имеющий должных прав, пользуется предлогом, чтобы присвоить себе титул «высочество» на подлинном акте или не воздать герцогам того, что им приличествует и от чего он мало-помалу вовсе устраняется. Существовал «дух Комбре» настолько непокорный, что понадобились бы века доброты (мама была бесконечно добра), теорий равенства, чтобы вытравить его. Я не могу отрицать, что и у мамы некоторые частицы этого духа остались в целости. Ей так же трудно было подать руку камердинеру, как легко она давала ему десять франков (впрочем, доставлявшие ему гораздо больше удовольствия). Для нее, сознательно или бессознательно, господа оставались господами, а слугами были люди, обедавшие на кухне. Когда она видела, что в столовой вместе со мной обедает шофер автомобиля, она бывала не очень довольна и говорила мне: «Мне кажется, что ты мог бы иметь друга получше, чем какой-то механик», точно так же как она сказала бы, если бы дело касалось моей женитьбы: «Ты бы мог сделать партию лучше». Шофер (к счастью, мне никогда не приходило в голову пригласить его) зашел известить меня, что Автомобильное общество, пославшее его на сезон в Бальбек, требовало его немедленного возвращения в Париж. Эта причина показалась нам правдоподобной, тем более что шофер был очень милый и выражался таким простым, почти евангельским языком. Причина оказалась таковой лишь наполовину. Действительно в Бальбеке ему было больше нечего делать. И во всяком случае общество, не питая полного доверия к правдивости юного евангелиста, пригвожденного к священному колесу, желало, чтобы он немедленно возвращался в Париж. В самом деле, если юный апостол совершал чудеса, умножая километры, когда он насчитывал их г-ну де Шарлюсу, то зато, как только требовалось дать отчет его обществу, он делил свою выручку на шесть частей. В итоге чего общество полагало, что либо никто не катается в Бальбеке, что казалось возможным с наступлением конца сезона, либо что его обкрадывают; при той и при другой гипотезе самое лучшее было вызвать шофера в Париж, где дела шли также не особенно блестяще. Желанием шофера было избегнуть во что бы то ни стало сезонного затишья. Я уже говорил — я не знал тогда, и если бы я это узнал, оно помогло бы мне избежать многих огорчений, — что он очень подружился (хотя они и не подавали вида при других) с Морелем. Начиная с того дня, как его вызвали, не зная еще, что у него оставалась возможность не уезжать, мы были вынуждены довольствоваться для наших прогулок экипажем, а стараясь иногда развлечь Альбертину, которая любила верховую езду, я брал верховых лошадей. Экипажи были плохие. «Что за рыдван», — говорила Альбертина. Зато мне часто хотелось остаться в нем одному. Еще не желая ставить себе срока, я жаждал окончания этого времяпровождения, заставлявшего меня отказываться не столько от занятий, сколько от развлечений. Всегда бывало, что едва лишь уничтожались привычки, сдерживавшие меня, как обычно мое прежнее я, охваченное желанием приволья, на мгновение заступало мое настоящее я. Я и ощутил именно это желание вырваться на волю, когда как-то, оставив Альбертину у ее тетки, поехал верхом к Вердюренам, выбрав для этого дикую лесную тропинку, красоту которой они столько расхваливали мне. Следуя по извилинам берега, она то поднималась вверх, то, стиснутая густыми рощицами, спускалась в дикие ущелья. Обнаженные скалы, окружавшие меня, море, видимое сквозь их расщелины, всплывали на мгновение перед моими глазами, как осколки иного мира: я узнавал гористый и морской пейзаж, составлявший фон на двух замечательных акварелях Эльстира: «Встреча поэта с музой» и «Встреча юноши с кентавром», виденных мною у герцогини Германтской. Это воспоминание до такой степени выносило те места, где я находился, за предел настоящего мира, что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг подобно доисторическому юноше, изображенному Эльстиром, столкнулся в своей прогулке с каким-нибудь мифологическим существом. Вдруг моя лошадь поднялась на дыбы; она услышала странный шум, я с трудом укротил ее и чуть не был сброшен на землю, затем поднял глаза, налившиеся слезами, к тому месту, откуда исходил этот шум, и увидел в пятидесяти метрах над собой, в лучах солнца, два огромных блестящих стальных крыла, уносящих какое-то существо, лицо которого едва можно было различить и которое показалось мне человеческим. Я был так же потрясен, как грек, впервые увидевший полубога. Я тоже плакал, я готов уже был разразиться слезами, как только я определил, что шум слышался над моей головой, — аэропланы были еще редкостью в этот период, — при мысли, что я впервые увидел аэроплан. И вот, как при чтении газеты ожидаешь начала волнующей статьи, я ожидал только появления аэроплана, чтобы расплакаться. Мне показалось, что авиатор сбился с пути; я чувствовал, как открывались перед ним — передо мной, если бы я не был скован привычкой, — все пути пространства и жизни; он чуть пролетел вперед, реял несколько мгновений над морем, затем, внезапно решившись, поддаваясь какому-то притяжению, обратному силе земного тяготения, словно возвращаясь на свою родину, легким взмахом своих золотых крыльев взметнулся прямо в небо.

Но возвратимся снова к механику, который потребовал у Мореля, чтобы Вердюрены сменили не только свой брэк на автомобиль (что, если вспомнить щедрость Вердюренов в отношении своих «верных», оказалось сравнительно нетрудно), но, что было гораздо более сложным, своего главного кучера, сентиментального молодого человека, повергнутого им в мрачное состояние, на шофера. Это было выполнено в течение нескольких дней следующим образом. Морель начал с того, что постепенно таскал у кучера все необходимое ему для упряжи. Один день он не доискивался удил, на другой — уздечки. Вдруг исчезла подушка с козел, потом кнут, фартук, плетка, губка, замша. Но он обходился кое-как с помощью соседей; только он подавал с опозданием, что вооружало против него г-на Вердюрена, а его погружало в грусть и тоску. Шофер, торопившийся поступить на место, объявил Морелю, что он возвращается в Париж. Надо было действовать не мешкая. Морель убедил слуг г-на Вердюрена в том, что молодой кучер заявил, что он их всех загонит в ловушку, и хвастался тем, что он одолеет их, всех шестерых, и при этом он внушил им, что они не должны были спускать этого. Что касается его, то он не должен был вмешиваться в это, но хотел предупредить их, чтобы они начали действовать первые. Было условлено, что в то время, как г-н и г-жа Вердюрен со своими гостями уйдут на прогулку, они набросятся в конюшне на молодого человека. Я сообщу здесь, хотя это и не явилось причиной того, что случилось, а лишь потому, что эти люди интересовали меня впоследствии, что в этот день у Вердюренов гостил на даче один знакомый, с которым они хотели совершить пешую прогулку перед его отъездом, назначенным в тот же вечер.

Меня очень удивило при наших сборах на прогулку, что в этот день Морель, участвовавший с нами в этой пешей прогулке, где ему предстояло играть на скрипке в лесу, сказал мне: «Послушайте, у меня болит рука, я не хочу говорить об этом госпоже Вердюрен, но попросите ее взять с собой кого-нибудь из лакеев, например, Гаслера, он понесет мою скрипку». — «Думаю, что можно было выбрать удачнее, — ответил я. — Он понадобится за обедом». Гневное выражение мелькнуло на лице Мореля. «Да нет, я не могу доверить мою скрипку кому попало». Впоследствии я понял причину этого предпочтения. Гаслер был любимый брат молодого кучера и, оставшись дома, мог бы прийти к нему на помощь. Во время прогулки Морель сказал достаточно тихо, чтобы Гаслер-старший не мог расслышать: «Вот славный малый. Да и брат его тоже. Если бы у него не было этой пагубной привычки к пьянству». — «Как, к пьянству?» — проговорила г-жа Вердюрен, бледнея при мысли, что у нее был пьяница-кучер. — «Просто вы не замечаете этого. Я всегда называю чудом, что у него еще не случилось несчастья, когда он возил вас». — «Но ведь он возит также и других?» — «И вы можете увидеть, сколько раз он опрокидывал, у него теперь все лицо в кровоподтеках. Я не знаю, как он не разбился насмерть, он поломал все оглобли». — «Сегодня я не видела его, — сказала г-жа Вердюрен, дрожа от одной мысли о том, что могло случиться с ней, — вы приводите меня в отчаяние». Она тотчас вознамерилась сократить прогулку, чтобы вернуться домой. Морель выбрал мелодию Баха с бесконечными вариациями, чтобы затянуть ее подольше. Тотчас по возвращении она направилась к сараю, увидела новые оглобли и Гаслера в крови. Она собиралась сказать ему, не делая никакого выговора, что ей больше не нужно кучера, и расплатиться с ним, но он сам, не желая обвинять своих товарищей, враждебности которых он приписывал задним числом ежедневные покражи седел и прочего, и увидев, что его терпение вело лишь к тому, что они уложили бы его на месте, попросил у нее расчета, что оказалось на руку всем. Шофер поступил к ним на следующий день, и впоследствии г-жа Вердюрен (которой пришлось нанять другого) была так довольна им, что горячо рекомендовала его мне как человека неограниченного доверия. Я же, не зная ничего, нанял его посуточно в Париже; однако я слишком забегаю вперед, все это найдет свое место в истории Альбертины. В настоящий момент мы находимся в Ла-Распельер, где обедаем в первый раз — я с моей приятельницей, а г-н де Шарлюс с Морелем, мнимым сыном «управляющего», который зарабатывал твердых тридцать тысяч франков, имел собственный экипаж и значительное число дворецких, подчиненных, садовников, управляющих и фермеров в своем распоряжении. Но раз я так забежал вперед, я не хочу, чтобы у читателя осталось впечатление об исключительно скверном характере Мореля. Скорее он был полон противоречий, порой оказываясь по-настоящему мил.

Естественно, я был очень удивлен, услышав, что кучера выгнали, и еще более — узнав в его заместителе шофера, возившею меня с Альбертиной. Но он начал плести мне какую-то запутанную историю — как его вызывали якобы в Париж, откуда выписали для Вердюренов, и у меня ни на секунду не возникло сомнений. Увольнение кучера было причиной того, что Морель заговорил со мной, выражая мне свое огорчение по поводу ухода этого славного малого.

Впрочем, даже за исключением тех минут, когда он заставал меня одного и буквально набрасывался на меня с изъявлением своей радости, Морель, заметив, что все ухаживают за мной в Ла-Распельер, и чувствуя, что он сознательно лишает себя близости человека, не представляющего для него никакой опасности, раз он перед тем отрезал мне все пути к отступлению и отнял у меня всякую возможность держаться с ним покровительственно, хотя я ничуть и не намеревался это делать, вдруг перестал сторониться меня. Я приписывал этот поворот влиянию г-на де Шарлюса, которое в действительности в некоторых отношениях делало его менее ограниченным, более тонким, но зато в других случаях, когда он усваивал в буквальном смысле красноречивые, обманчивые и ко всему этому скоропреходящие принципы своего наставника, он глупел еще более. Я только и мог предположить, что это внушил ему г-н де Шарлюс. Как мог бы я догадаться о том, что мне передали только впоследствии (в чем я никогда не был вполне уверен, ведь утверждения Андре в отношении всего, что касалось Альбертины, особенно позднее, всегда казались мне сомнительными, потому что, как мы уже видели, она не была искренно расположена к моей приятельнице и ревновала) и что во всяком случае, если это и было правдой, они оба изумительно скрывали от меня: о близком знакомстве Альбертины с Морелем. Перемена в отношении Мореля ко мне, происшедшая с момента увольнения кучера, позволила мне переменить свое мнение на его счет. У меня оставалось еще отвратительное впечатление от его характера, от той угодливости, которую сперва проявил ко мне этот молодой человек, когда он нуждался во мне, и от того пренебрежения, которое последовало затем по оказании ему услуги, доходя до такой степени, что он переставал замечать меня. К этому надо прибавить очевидное корыстолюбие в его отношениях с г-ном де Шарлюсом и те беспорядочные животные инстинкты, неудовлетворение которых (когда это случалось) так же, как и те осложнения, что они влекли за собой, повергало его в мрачное настроение; но все же этот характер не был столь безнадежно мерзким и полным одних противоречий. Он напоминал собою старинный, средневековый фолиант, полный ошибок, нелепых верований, непристойностей, он был необычайно разнороден. Сперва я подумал, что искусство, в котором действительно он достиг совершенства, снабдило его какими-то высшими качествами, далеко превосходящими самую виртуозность исполнителя. Однажды, когда я высказал ему свое желание приняться за работу, он мне сказал: «Трудитесь, будьте знаменитым». — «Чье это?» — спросил я его. — «Это Фонтан сказал Шатобриану». Кроме того он знал любовную переписку Наполеона. Ладно, подумал я, он начитан. Но эта фраза, не знаю откуда вычитанная им, была, наверно, единственной известной ему из всей старой и новой литературы, ибо он твердил ее мне каждый вечер. Другая фраза, которую он твердил мне еще чаще, дабы воспрепятствовать мне что-либо рассказывать о нем, была следующая, по его мнению литературного происхождения, на самом деле даже не настоящая французская или, по крайней мере, почти бессмысленная, понятная только для скрытного лакея: «Не доверяйте недоверчивым». По существу от этой дурацкой поговорки до фразы Фонтана, обращенной к Шатобриану, простиралась целая область, разнообразная, но менее противоречивая, чем это могло бы показаться в отношении характера Мореля. Этот человек, ради денег готовый на что угодно, без малейшего угрызения совести, — быть может, лишь не без странного раздражения, доходившего у него до повышенного нервного возбуждения, которое угрызением совести никак не назвать, — готовый, если в этом заключалась для него выгода, причинить горе, даже облечь в траур целые семьи, ставивший деньги выше всего и, не говоря уже о доброте, выше всех чувств простой гуманности, наиболее свойственных людям, этот самый человек выше денег ставил свой консерваторский диплом первой степени и свою репутацию в классе флейты или контрапункта, которая не дозволяла бы злословить на его счет. И самые сильные припадки гнева, самые мрачные и неоправданные приступы раздражения бывали у него вызваны тем, что он называл (обобщая, вероятно, отдельные частные случаи, где он наталкивался на недоброжелателя) всеобщим мошенничеством. Он тешил себя мыслью, что не поддается ему, никогда ни о ком не говоря, не раскрывая свои карты, не доверяя никому. (На мое несчастье, если вспомнить, что явилось результатом этого по моем возвращении в Париж, его недоверие не было «пущено в ход» в отношении шофера из Бальбека, в котором, должно быть, он узнал подобного себе, то есть, в противоречие с его собственной поговоркой, недоверчивого человека в положительном для него смысле слова, того, кто упорно молчит перед порядочными людьми и сейчас же оказывается заодно с мерзавцем.) Ему казалось, — и это не было абсолютно ложным, — что это недоверие всегда поможет ему выходить сухим из воды, не попадаться даже в самых опасных похождениях и не позволит не только изобличить его, но даже обвинить в стенах учреждения на улице Бержер. Он будет работать, сделается, быть может, когда-нибудь знаменитостью с незапятнанной репутацией, станет председателем жюри по скрипке на конкурсах этой пресловутой консерватории.

Но, быть может, для мозга Мореля слишком много логики будет в том, чтобы одно противоречие проистекало у него из другого. В действительности же его натура была похожа на бумагу, так сильно измятую, что в ней невозможно разобраться. Он обладал также довольно возвышенными принципами и великолепнейшим почерком, обезображенным грубейшими орфографическими ошибками, часами писал то брату — как он плохо поступил со своими сестрами, являясь самым старшим в семье, их поддержкой, то сестрам — как они неподобающе вели себя по отношению к нему.