Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Наша с соседом обитель (палата т. е.)…»

Наша с соседом обитель (палата т. е.) всем хороша: свой душ и свой сортир есть, и возвращаясь из них, сосед мой – свиток необходимой бумаги с собой приносит и заповедно ставит в изголовье, занавес век иудейских не опуская долу… Бывало так Катулл, вернувшись утром с попойки иль с чужого ложа, словно лампаду, ставил в изголовье свиток стихов, у Лесбии отбитый.

«Могильщик крикнул не грубей…»

Могильщик крикнул не грубей, чем принято, и враз устало стая голубей над кладбищем взвилась тысячекрыло… будто бы из всех земных застрех в небесный промысел судьбы земной поднялся снег. И жизни вплоть, и смерти вплоть век связывает нить… Чтоб праха глиняный ломоть над прахом преломить. И нет империи окрест — ни крыш, ни этажа — друзья, ноябрьский резкий лес прозрачный, как душа.

«Совсем вблизи она походит на…»

Совсем вблизи она походит на ту предотъездную не суету пустую, но пустоту, что тупо стеснена в подвздошье где-то. И пока ты всуе одно и то же тщишься в сотый раз не позабыть – но что? – вот в чем загвоздка, она стоит, как позабытый класс на фотоснимке вкруг тебя подростка… Вблизи она походит на пробел в подспудной памяти иль в знании ответа… Как будто «на дорожку» ты присел, и нету сил подняться, Лизавета.

«Понуро, обреченно…»

Понуро, обреченно уходит навсегда измученная черная рожалая вода из голубого пыла в свой беспросветный прах, и что же это было, я не пойму никак.

«Сначала меньше…»

Сначала меньше, потом лучше, но все кромешней черная вода, и ты опознан в отражений гуще сначала поздно, после – никогда.

«Уж туч октябрьских толща…»

Уж туч октябрьских толща полна ноябрьской мглой. Неслышнее и тоньше листвы истлевшей слой. Просвет так мал у суток. Почти исчезла суть свечения, и в сумрак души не заглянуть.

«Как возродился все же…»

Как возродился все же язычества мираж, так возродиться, Боже, Ты Своей вере дашь. То рассветает, а не смеркается впотьмах: заря в своем тумане, как Лазарь в пеленах.

«Человек – лишь состоянье…»

Человек – лишь состоянье, а не сущность. Так и ты: как сияло глаз сиянье, как лучилися черты… Не дай Бог, узнать нам скоро, что таит души краса в глубине колодца-взора, за околицей лица.

«Лишь тонкой коркой сна…»

Лишь тонкой коркой сна от мякоти безумья, ледком прозрачным от пучин его – душа отделена – оно бок о бок с нами, рядом, нет – в нас самих, как яд — в тишайших травах: Ша!

«Чуть от тела оттает…»

Чуть от тела оттает, через дождь или снег, но душа отлетает неминуемо вверх — в космос – скопище теней — черный – не голубой, атмосферных явлений не касаясь собой.

«Стена стволов…»

Стена стволов, кустов ли прутья. Обрывки слов. Обрывы круч. И коль не путь — хоть перепутья дай, Боже, – пустошью не мучь.

«Землей была им вера…»

Землей была им вера: над странами они парили, словно ветром несомые огни созвездий ли небесных, селений ли чужих… И за полета бездну все сторонились их.

«Торопясь на постой…»

Торопясь на постой, на зачахших конях едет рыцарь худой, едет рыцарь-толстяк: толстый прет напролом, доходяга – отстав, (где же Санчо с ослом?) — Дон Кихот и Фальстаф.