Том 1. Стихотворения 1906-1920
вернуться

Цветаева Марина Ивановна
Шрифт:

29 декабря 1919

«Простите Любви — она нищая…»

Простите Любви — она нищая! У ней башмаки нечищены, — И вовсе без башмаков! Стояла вчерась на паперти, Молилася Божьей Матери, — Ей в дар башмачок сняла. Другой — на углу, у булочной, Сняла ребятишкам уличным: Где милый — узнать — прошел. Босая теперь — как ангелы! Не знает, что ей сафьянные В раю башмачки стоят.

30 декабря 1919, Кунцево — Госпиталь

«Звезда над люлькой — и звезда над гробом…»

Звезда над люлькой — и звезда над гробом! А посредине — голубым сугробом — Большая жизнь. — Хоть я тебе и мать, Мне больше нечего тебе сказать, Звезда моя!..

4 января 1920, Кунцево — Госпиталь

«Дитя разгула и разлуки…»

Дитя разгула и разлуки, Ко всем протягиваю руки. Тяну, ресницами плеща, Всех юношей за край плаща. Но голос: — Мариула, в путь! И всех отталкиваю в грудь.

Январь 1920

«Править тройкой и гитарой…»

Править тройкой и гитарой Это значит: каждой бабой Править, это значит: старой Брагой по башкам кружить! Раскрасавчик! Полукровка! Кем крещен? В какой купели? Все цыганские метели Оттопырили поддевку Вашу, бравый гитарист! Эх, боюсь — уложат влежку Ваши струны да ухабы! Бог с тобой, ямщик Сережка! Мы с Россией — тоже бабы!

<Начало января 1920>

«У первой бабки — четыре сына…»

У первой бабки — четыре сына, Четыре сына — одна лучина, Кожух овчинный, мешок пеньки, — Четыре сына — да две руки! Как ни навалишь им чашку — чисто! Чай, не барчата! — Семинаристы! А у другой — по иному трахту! — У той тоскует в ногах вся шляхта. И вот — смеется у камелька: «Сто богомольцев — одна рука!» И зацелованными руками Чудит над клавишами, шелками…
* * *
Обеим бабкам я вышла — внучка: Чернорабочий — и белоручка!

Январь 1920

«Я эту книгу поручаю ветру…»

Я эту книгу поручаю ветру И встречным журавлям. Давным-давно — перекричать разлуку — Я голос сорвала. Я эту книгу, как бутылку в волны, Кидаю в вихрь войн. Пусть странствует она — свечой под праздник — Вот так: из длани в длань. О ветер, ветер, верный мой свидетель, До милых донеси, Что еженощно я во сне свершаю Путь — с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920

«Доброй ночи чужестранцу в новой келье…»

Доброй ночи чужестранцу в новой келье! Пусть привидится ему на новоселье Старый мир гербов и эполет. Вольное, высокое веселье Нас — что были, нас — которых нет! Камердинер расстилает плед. Пунш пылает. — В памяти балет Розовой взметается метелью. Сколько лепестков в ней — столько лет Роскоши, разгула и безделья Вам желаю, чужестранец и сосед!

Начало марта 1920

Психея

Пунш и полночь. Пунш — и Пушкин, Пунш — и пенковая трубка Пышущая. Пунш — и лепет Бальных башмачков по хриплым Половицам. И — как призрак — В полукруге арки — птицей — Бабочкой ночной — Психея! Шепот: «Вы еще не спите? Я — проститься…» Взор потуплен. (Может быть, прощенья просит За грядущие проказы Этой ночи?) Каждый пальчик Ручек, павших Вам на плечи, Каждый перл на шейке плавной По сто раз перецелован. И на цыпочках — как пери! — Пируэтом — привиденьем — Выпорхнула. Пунш — и полночь. Вновь впорхнула: «Что за память! Позабыла опахало! Опоздаю… В первой паре Полонеза…» Плащ накинув На одно плечо — покорно — Под руку поэт — Психею По трепещущим ступенькам Провожает. Лапки в плед ей Сам укутал, волчью полость Сам запахивает… — «С Богом!» А Психея, К спутнице припав — слепому Пугалу в чепце — трепещет: Не прожег ли ей перчатку Пылкий поцелуй арапа…
* * *
Пунш и полночь. Пунш и пепла Ниспаденье на персидский Палевый халат — и платья Бального пустая пена В пыльном зеркале…

Начало марта 1920

«Малиновый и бирюзовый…»

Малиновый и бирюзовый Халат — и перстень талисманный На пальце — и такой туманный В веках теряющийся взгляд, Влачащийся за каждым валом Из розовой хрустальной трубки. А рядом — распластавши юбки, Как роза распускает цвет — Под полами его халата, Припав к плечам его, как змеи, Две — с ожерельями на шее — Над шахматами клонят лоб. Одна — малиновой полою Прикрылась, эта — бирюзовой. Глаза опущены. — Ни слова. — Ресницами ведется спор. И только челночков узорных Носок — порой, как хвост змеиный, Шевелится из-под павлиньей Широкой юбки игроков. А тот — игры упорной ставка — Дымит себе с улыбкой детской. И Месяц, как кинжал турецкий, Коварствует в окно дворца.