Том 1. Стихотворения 1906-1920
вернуться

Цветаева Марина Ивановна
Шрифт:

«Сказавший всем страстям: прости…»

Сказавший всем страстям: прости — Прости и ты. Обиды наглоталась всласть. Как хлещущий библейский стих, Читаю я в глазах твоих: «Дурная страсть!» В руках, тебе несущих есть, Читаешь — лесть. И смех мой — ревность всех сердец! — Как прокаженных бубенец — Гремит тебе. И по тому, как в руки вдруг Кирку берешь — чтоб рук Не взять (не те же ли цветы?), Так ясно мне — до тьмы в очах! — Что не было в твоих стадах Черней — овцы. Есть остров — благостью Отца, — Где мне не надо бубенца, Где черный пух — Вдоль каждой изгороди. — Да. — Есть в мире — черные стада. Другой пастух.

17 мая 1920

«Да, вздохов обо мне — край непочатый…»

Да, вздохов обо мне — край непочатый! А может быть — мне легче быть проклятой! А может быть — цыганские заплаты — Смиренные — мои Не меньше, чем несмешанное злато, Чем белизной пылающие латы Пред ликом судии. Долг плясуна — не дрогнуть вдоль каната, Долг плясуна — забыть, что знал когда-то — Иное вещество, Чем воздух — под ногой своей крылатой! Оставь его. Он — как и ты — глашатай Господа своего.

17 мая 1920

«Суда поспешно не чини…»

Суда поспешно не чини: Непрочен суд земной! И голубиной — не черни Галчонка — белизной. А впрочем — что ж, коли не лень! Но всех перелюбя, Быть может, я в тот черный день Очнусь — белей тебя!

17 мая 1920

«Так из дому, гонимая тоской…»

«Я не хочу — не могу — и не умею Вас обидеть…»

Так из дому, гонимая тоской, — Тобой! — всей женской памятью, всей жаждой, Всей страстью — позабыть! — Как вал морской, Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан. О вспененный высокий вал морской Вдоль каменной советской Поварской! Над дремлющей борзой склонюсь — и вдруг — Твои глаза! — Все руки по иконам — Твои! — О, если бы ты был без глаз, без рук, Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить! И, приступом, как резвая волна, Беру головоломные дома. Всех перецеловала чередом. Вишу в окне. — Москва в кругу просторном. Ведь любит вся Москва меня! — А вот твой дом… Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом. И пятилетний, прожевав пшено: — «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно»… Так, оплетенная венком детей, Сквозь сон — слова: «Боюсь, под корень рубит — Поляк… Ну что? — Ну как? — Нет новостей?» — «Нет, — впрочем, есть: что он меня не любит!» И, репликою мужа изумив, Иду к жене — внимать, как друг ревнив. Стихи — цветы — (И кто их не дает Мне за стихи?) В руках — целая вьюга! Тень на домах ползет. — Вперед! Вперед! Чтоб по людскому цирковому кругу Дурную память загонять в конец, — Чтоб только не очнуться, наконец! Так от тебя, как от самой Чумы, Вдоль всей Москвы —……. длинноногой Кружить, кружить, кружить до самой тьмы — Чтоб, наконец, у своего порога Остановиться, дух переводя… — И в дом войти, чтоб вновь найти — тебя!

17-19 мая 1920

«Восхищенной и восхищённой…»

Восхищенной и восхищённой, Сны видящей средь бела дня, Все спящей видели меня, Никто меня не видел сонной. И оттого, что целый день Сны проплывают пред глазами, Уж ночью мне ложиться — лень. И вот, тоскующая тень, Стою над спящими друзьями.

17-19 мая 1920

«Пригвождена к позорному столбу Славянской совести…»

Пригвождена к позорному столбу Славянской совести старинной, С змеею в сердце и с клеймом на лбу, Я утверждаю, что — невинна. Я утверждаю, что во мне покой Причастницы перед причастьем. Что не моя вина, что я с рукой По площадям стою — за счастьем. Пересмотрите все мое добро, Скажите — или я ослепла? Где золото мое? Где серебро? В моей руке — лишь горстка пепла! И это все, что лестью и мольбой Я выпросила у счастливых. И это все, что я возьму с собой В край целований молчаливых.

«Пригвождена к позорному столбу Я все ж скажу…»

Пригвождена к позорному столбу, Я все ж скажу, что я тебя люблю. Что ни одна до самых недр — мать Так на ребенка своего не взглянет. Что за тебя, который делом занят, Не умереть хочу, а умирать. Ты не поймешь, — малы мои слова! — Как мало мне позорного столба! Что если б знамя мне доверил полк, И вдруг бы ты предстал перед глазами — С другим в руке — окаменев как столб, Моя рука бы выпустила знамя… И эту честь последнюю поправ, Прениже ног твоих, прениже трав. Твоей рукой к позорному столбу Пригвождена — березкой на лугу Сей столб встает мне, и не рокот толп — То голуби воркуют утром рано… И все уже отдав, сей черный столб Я не отдам — за красный нимб Руана!

«Ты этого хотел. — Так. — Аллилуйя…»

Ты этого хотел. — Так. — Аллилуйя. Я руку, бьющую меня, целую. В грудь оттолкнувшую — к груди тяну, Чтоб, удивясь, прослушал — тишину. И чтоб потом, с улыбкой равнодушной: — Мое дитя становится послушным! Не первый день, а многие века Уже тяну тебя к груди, рука Монашеская — хладная до жара! — Рука — о Элоиза! — Абеляра. В гром кафедральный — дабы насмерть бить! — Ты, белой молнией взлетевший бич!