Тщета: Собрание стихотворений
вернуться

Меркурьева Вера Александровна
Шрифт:

Контакт последний

Сны неспокойные, Что пророчили? Чьи в вас раздвоенные Жала ли, они ли? Кто дал н аруки Знаменные ризки – Страшные подарки, Лица своего списки? Велел увериться На снимках – кто, где он. Но как измерится Мгновеньем – эон? Как на море к пристани Льну я взглядом лепким – И снимок выстанет Выпуклым слепком. Лгут искажения – И то, и то, и это. Вот он – тень от тени И свет от света. Из глаз ли, из уст ли Жалость – жало выступит. Нет жалости устали, Жалу – иступи. Мудростью ужаленных Губящий незлобно, Прекрасный, печальный, «Во всем подобный». Мне, как птице связанной, Не уйти от Лика Великого соблазна – Любви великой. Кто мне сказал, радуясь, Безжалостный в жертве? – «Это маска, снятая С меня после смерти».

Видение вокруг

В далекой жизни, в жизни прежней Клонился долу выгиб дуг. Всё безответней, безнадежней. Теснее замыкался круг. Всё утомленней, всё покорней Тянулся счет остылых дней. И всё длиннее, всё повторней Ложились полосы теней. Всё ниже, круче скат пологий, Всё реже да, всё ближе нет. «И кто-то странный по дороге», И рядом тень, и рядом свет. – Постой, дай вспомнить. – Чаши емкой Нерасторжима синева. И вздрогнет струнно в сердце чьем-то Натянутая тетива. Цветные осыпи каменья, Цветные буквы — те ли, те? Того ли слова бьются звенья В неизъяснимой немоте? И сердца ропот – кто ты, страшен? И струнный ливень – (помню, где?) – – Сойди с креста. Не крест, но чаша. Не меч, но мир. Не там, но здесь. – Кто в отреченья строгой йоге Твердит о мертвенности жертв, «О жертвенном, о мертвом Боге»? – О мертвом, слышишь? – Слышу. Мертв. – – А наше: Господи, подай нам? – – Прими от нас – прольется вздох. – – А та, а солнечная тайна? – – Ночная тайна, мертвый Бог. – – А терн венца, распятья гвозди, А погребенья пелена? – – То роз шипы, то кисти гроздий, То светлорунная волна. – И песнью песней, взрывом тверди Созвездий хлынул встречный хор. Грознее страсти, ближе смерти Встал исступления восторг. И вот – ни ужаса, ни боли, Но всё поет и всё летит. «И кто-то странный» знаки Воли На сердце вынутом чертит. Престолы святы, Власти строги, Полна соблазна благодать. Но только б, только на пороге Не вспоминать, не тосковать – «О жертвенном, о мертвом Боге».

Когда-то прежде

Навстречу солнцу: земля, земля свята. Навстречу сердцу: легко благое иго. И смерти: участь опавшего листа. И жизни: вечность промчавшегося мига. Навстречу «мимо» он осветился: пусть. Дыханью «пусто» он улыбнулся: нива. И отдал счастью – большого строя грусть, И скорби – стих свой высокого прилива. Он темных, пленных безмерно пожалел, И ужаснулся грядущей нашей муке, И цепь неволи он на свои надел – Чтоб наши тронуть закованные руки. Здесь, на земле он, на черной с нами он, Печалью нашей, безумьем нашим болен, И с нами бредит, и с нами усыплен, И снами скован, и снами приневолен. И пленным – нежный твердить не устает, Что нет чертога украшенней темницы, И темным – светлый поет, и льет, и льет Дождем стеклянным созвучия Денницы. И холод ночи нам – утренняя дрожь, Тюрьмы решетки нам – неба перламутры. И всё равно нам, где истина, где ложь – Когда глядит Прекрасный, поет Премудрый. И всё равно нам – узнать или забыть, Что – крест распятья, и что – печать соблазна. Нас больше нет. И нам не жаль не быть – Нам пел Премудрый, на нас глядел Прекрасный. 24.I – 3.II.1918

МЕЧТАНИЕ О ВЯЧЕСЛАВЕ СОЗВЕЗДНОМ

Миф о нем

Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать. Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять. Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза- ­перти? и бережно поставить, и уйти. И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня. Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в мифах и блеске ожил? А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте- ­шиться не может». Зачем вы это сделали со мной? Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас зову к ответу: зачем вы это сделали со мной? Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя тайное мое? напомнили мне инобытие? И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас- ­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся – горе, и вся – тоска земная с небом в споре. Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу, я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю – истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа. А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало всякое» (Уриэль Акоста). Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и сабо- таж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное – не лобное, не царское то место и не оракула треножник. Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет млад- шего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по временам от святости кусается, чурбанится – от благодати. Всё к месту, к слову или кстати. Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и спрячу в сердца нишу. Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­- го града. Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: – «а мне не надо». А выше – там, среди иных пустынь Свершается небесный поединок Двух духов, двух судеб и двух святынь – Там с Князем Мира бьется Вечный Инок. Мы в них себя, забыв, не узнаем, От вечности оторванные хлопья. Но если здесь мы плачем и поем, То – наверху за нас скрестились копья.

Легенда о нем

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней: скажите, как вы любите? – «всё радостнее, всё бесстрашней»? «всё божески мил уя»? всё «благостны и правы, Любовь, твои уставы»? А если – всё видней и чаще – «алтарь любви палящей, и жрец, и бог», и тот, и та, и в Третьем оба – «скорбящая чета над мрамором божественного гроба»? Еще припоминаю: «воскреснуть вместе, вместе умирая». Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог», о том, кто «умер – бедный раб – у ног»? А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и холодел – всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней, бросить Ей – всё? – И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк. Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И некого любить. А жить? Вот это – умереть без воскресенья. Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там, внизу? да тоже ничего – светло, мертво. А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а про- тивным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости – мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно, и весело, и весело, и нежно. И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить. Любовь – проста, ясна. Она – видна едва. Она жива, слышна, Когда душа мертва. Да, только тот, кто мертв, Кого с живыми нет — Тот знает, в тьму простерт, Воскресный тихий свет. Любовь – проста, легка, Как сон, и вздох, и смех. Она тому близка, Кто плакал больше всех. Любовь – как тень она: Вся тут, но не лови – Она тому дана, Кто знал, что нет любви.

Ложь о нем

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудре- цов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке? Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на доме – дом, и будто волк на волке. Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь, скорби множит? быть может, век ученый вами прожит лишь для того, что- бы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной – той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Него- ворит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопро- са вас не съежит, не покоробит – опыт вами д обыт доста- точный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и нена- сытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье самосохраненья? быть может, знание стреножит случай, но радость жизни не створожит, и знать – не только стать могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и вый- дет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и вый- дет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо- ­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого, конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и то же – А р авно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье знаньем знания не гложет… быть может… Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь от- стоять артикул своего устава: право свое – не знать Кор оток жизни миг, А знанья долог век. Чем дальше мы от книг – Тем ближе к току рек. Начала всех начал Слагая и дробя, Ты всё, ты всё узнал, Но ты забыл себя. Пойдем на талый луг, Пойдем, усталый, в лес. Не много там наук, Но много там чудес. Пойдем, рука с рукой, К пушистым веткам верб. Смотри, смотри – какой На небе узкий серп. Прислушайся к вербе, К весне, к весне самой — Она поет тебе: Ты мой, ты мой, ты мой. И небо, и земля – Раскрытых устья чаш. Вверху, внизу поля Поют: ты наш, ты наш. И кто-то нам с высот, И снизу нам сказал, Что счастлив – только тот, Кто счастия не знал.

Правда о нем

Со страхом – и без веры – приступаю. Ведь я же знаю: свыше меры – в чужого сердца храме, как в хламе, разбираться, топтаться ножками-сапожками, иг- раться словами, как бубенчиками, звать ореолы – венчика- ­ми, а то и рожками. И строже, чем я себя – никто меня не судит. Но – пусть будет. Скажите, как вы верите? – смиренно и уставно – и православно – покорно и усердно, и неизменно благодарно и благосерд- ­но, сокровенно и – уж бесспорно – пленарно и соборно? вы верите в небесной иерарх ии земные все повадки и ук- ­ладки: кафизмы, эктеньи, каноны, посты, поклоны, свечи и лампадки – во все удавки ортодоксальной суши? А не Судьба ль ведет игру азарта, где жизнь – карты, ставки – души, и Князем Мира в ней поставлен н акон иеропоэт – va banque – эротодьякон? «Мои престолы – где крест» — Звезд ореолы. «Моя молитва – благоволение и мир» — не мелко выткан покров багряный, коим скрыт потир, где «крестная зияла розой рана», где страстью залиты Христовы страсти, где терн и гвозди — счастья снасти. Ой, много, много берете – даже и для Мистагога. И тут же, тут – в согласии, не в торге – восторги оргий, египетские, эллинские клики, все времена – повторней – и все яз ыки – соборне – и не понять: на вашем троне – каких гармоний свят панте- он иль пандемоний? Но пусть, но пусть служить дано вам словом не двум, но одному, твердя Ему в любви и боли: «Твоя да будет Воля». Но вот чего я не пойму и не постигну: как вы спасетесь, если я погибну? как вам – в венке из роз сиять утешно, мне – тлеть во тьме кромешной? как свят святой, покамест грешен грешный? как Лазарь, в раю увидев – брат в аду томится жаждой, не бросит радость вечную свою, чтоб разделить с ним вечность муки каждой? где полнота Хри- ста – пока пуста хотя б одна черта? И если вы нам говорите всё ж, что, зная, любите, что вери- те, узнав – всё поправ, я говорю вам: ложь. Вы, захвативший все потиры иль «кратэры» любви, и муд- рости, и веры, вы – всех святынь монополист, всех струн Орфей, всех тайн мист – не мудрый вы, не любящий и даже не верящий, не истинного слова дождь живой, но вождь слепых – слепой в своем мираже. Иль – вчуже слитый с верой древний Ужас, химера Змия крылата – но не ваия Арарата. Крест не всегда – молитвенная грусть, Он иногда – отточенная бритва. Где вы помолитесь – я посмеюсь. Но — встань, иерарх: мой смех — моя молитва. Там, наверху – те двое бьются, чьи Мы – братские и вражеские позы. И, если там скрестилися мечи, Нам вниз летят – колючки или розы.

Сон о нем

Устала я, устала снимать за покрывалом покрывало, яз- вить созвучась, жалить – мучась. Устала, а всё мало. Я п омиру ходила-тосковала, семь пар лаптей железных из- носила-истоптала с тех пор, семь каменных просфор я из­- глодала, я на ветру сухою жердью висла – всё пытала у жизни смысла, страсти у пристрастий, искала правды – у счастья, великодушья – у великолепья. Но собирала одни отрепья всяческих бессмыслиц. Обрывки лямок, да облом- ки рамок и виселиц со мной в одной котомке. Но научилась я: не понимая – жалеть, чужим болеть и по­ кланяться – отрицая. На исступленья рубеже я отнимала, в диком мятеже восставшего вассала, лик за ликом, герб за гербом, корону за короной. Но одного не трону – струн, ваших струн. Рун ощупью касаюсь – и поклоняюсь. Вы, кладезь всех ответов, скажите мне, что это значит – что скажет он: «Икона Тайны Нежной» – и сердце неиз- бежно займется, и по-другому бьется, и плачет? Вы сбиравший снопы всезвучных ямбов, венки сонетов, гроздья дифирамбов, терцин нерасторжимые соплетья, канцон соцветья глубинно-голубиные, и зерна отборные – газеллы, всех метров стрелы, – Вы, чье имя – всё буквами уставными, большими, заглавными хотелось бы писать – свою-то стать вы знаете ли сами? Не камн ями украшенный венец, и не порфира, не ориф- ламма, даже и не лира ваш настоящий голос — а бедный «дикий колос», такой простой среди великолепий – как сердце, такой златой на книжном склепе – как солнце, такой святой – как счастье. Вас и меня не будет, придут другие люди и назовут вас: Вячеслав Премудрый – а под золотою пудрой проглянет и станет: Вячеслав Печальный. И дальний читатель неизве- стный поклонится вам: Вячеслав Созвездный – а выйдет в т едни: Вячеслав Последний. Династии поэтов-лебедей утонченный, законченный потомок — вот почему ваш го- лос ломок и непонятен для людей, и музыкален, и одинок, и царственно-печален. И потому так много алых светов На белизне лирических одежд – Закат горит, Последний из поэтов, В тени вечерних ваших вежд. Вечернему я поклоняюсь свету – Последнему Поэту — за то, что был весь день его прекрасен и полногласен; за то, что он, всю глубь свою изведав, одним собой измерен – себя не предал, себе был верен; за то, что он – о, зная, слишком зная, чтоб верить и лю- бить, но зная тоже, что без знамения – конец и край нам, не уставал неволить и тревожить, о Имени послушествуя тайном – я поклоняюсь. За то, что стон земли моей опальной он повторил, как хор венчальный; за то, что где прошел он – счастья вестью – там процвела земля сухая песнью; за то, что он – как мы, утрат во власти – избрал высокий подвиг счастья – я поклоняюсь. За то, что он ни одного соблазна не миновал бесстрастно, и принял знак безжалостного знанья, как веры крест, за то, что, в мудрости-изгнаньи истлев, воскрес – я поклоняюсь. За то, что он – то, чем я быть могла бы, когда бы он был тем, чем я была; за песни дар не знающей пощады, им данный мне – слу- чайно или вольно, за то, что мне так ничего не надо – и так больно; за то, что чем темней моя темница, моя земная плащани- ца – его тем ярче багряница – я поклоняюсь – в прахе и на плахе, и в исступлении, и в страхе, я надрыва- юсь, я искрами ударов рассыпаюсь, золой по ветру разве- ваюсь, я задыхаюсь, исчезаю – я поклоняюсь. О, мой заклятый Друг И мой заветный Враг – Чем ваш воздушней круг, Тем мой бездушней шаг – В мистический испуг Лирический зигзаг, Орфический мой Друг, Гностический мой Враг. Так, вам – цветущий луг, А мне – сухой овраг, Мой нелюбимый Друг И нежно-чтимый Враг. Моих пучину вьюг Какой измерит лаг? – Не ваш ли, страшный Друг? Не ваш ли, милый Враг? Мой мертвый узел туг, Мой стих и нищ, и наг – Еще стяните, Друг, Еще снимите, Враг. Но греют, точно юг, Щедроты ваших благ – Неумолимый Друг И милостивый Враг. И черный мой недуг Укачивает маг – Как вал качает струг, Как ветер веет флаг. Не всякий близок, Как этот дорог враг – Мой ненавистный Друг И мой любезный Враг. 24.II. – 1.III.1918