– "Видел ли ты того, кто отвернулся, и дал мало, и поскупился. Разве у него знание о сокровенном, и он видит? Разве ему не сообщено то, что в свитках Дауда и Абдаллаха, который был верен: что не понесет носящая ношу за другую, что человеку лишь - то, в чем он усердствовал, что усердие его будет усмотрено, затем оно будет вознаграждено наградой полнейшей, и что у Господа твоего - конечный предел"...

По щекам катились слезы - теперь-то он знал, доподлинно знал, что означают эти слова!

Ладонь провалилась в пустоту. Повернув голову, Абдаллах увидел проход.

В низенькой арке открылся ночной сад.

Вдоль светлеющей в темноте ограды торчали свечками кипарисы. Прямо перед ним колыхался растопыренными хвойными лапами кедр. Накатил одуряющий запах хвои.

Почему я здесь и как здесь может быть нерегиль?

Разлепить губы и позвать Тарика... Тарега... не все ли равно?
– по имени не получалось.

Разлапистые ветви кедра шевелились на ночном ветерке, в ветре чудилась неслышная музыка. Любой звук осквернил бы это звенящее одиночество.

Веки тяжелил сон. Разве можно уснуть во сне?
– промелькнуло в голове у Абдаллаха. Нет, он не должен спать, он должен искать и найти...

А ведь он даже нить потерял. Какие последние строки из Книги он читал перед тем, как войти в сад?

В голову почему-то пришло из совсем другой суры: "О сонм джиннов и людей! Если можете проникнуть за пределы небес и земли, то пройдите! Не пройдете вы, иначе как с властью. Какое же из благодеяний Господа вашего вы сочтете ложным?".

Обессиленно опустившись на землю, аль-Мамун почувствовал под щекой стебли травы. Над травой струились ароматы кедровой смолы и хвои.

А потом он, наверное, уснул.

Потому что дальнейшее Абдаллах никогда не мог вспомнить в подробностях. Даже рассказать - связно, без слез и отрывистых восклицаний - не получалось.

Даже спустя двадцать лет, когда он пытался поведать о том, что пережил, выходило одно и то же.

Аль-Мамун говорил:

– Мне снилось, будто я иду через благоуханный сад, где в зеленой траве произрастают белые лилии. И цветы эти наполняют мою душу покоем. И вдруг передо мной открывается нечто подобное берегу реки. Помню... немногое. Розовые гирлянды. Чье-то убранное ложе, подобное свадебному, на ножках в виде золотых львов... И длинную вереницу всадников, идущих к воде. А над рекой - холм. Высокий. Зеленый холм. И там, на вершине... На вершине...

Задыхаясь от острого, ранящего счастья, накатывавшего всякий раз, когда приходили воспоминания о том сне, он начинал вытирать рукавами глаза - слезы радости начинали струиться как-то сами, и унять он их не мог, никак...

– Что там было? Что ты видел, о повелитель?
– бросались к нему с вопросами, пытаясь поймать, поймать волшебное слово о том миге...

И тогда он собирался с духом - и, словно неговорящий младенец, лепетал, бормотал, запинался, пытаясь речью нащупать невыразимое, ускользающее:

– На вершине... С холма... на меня... я видел - свет!

Все нетерпеливо кивали - ну же! Ну же! Что еще видел ты, человек, прошедший ночь созерцания и вернувшийся! Ну же! Что там, за гранью?!

А он, уже не сдерживаясь и заливая слезами рукава, всхлипывал - и говорил:

– Я... почувствовал... дуновение!

Дуновение.

Это все, что осталось на языке от той ночи.

Наверное, слушатели оставались разочарованы. Возможно, они даже расходились. Аль-Мамун ничего этого, конечно, уже не видел. Рассказ о ночи погружал его либо в экстаз, либо в еще более мучительное сонное оцепенение - воспоминание отнимало все силы у дряхлеющего тела и духа.

Нет, конечно, Абдаллах мог бы рассказать этим глупцам больше.

Как в свете, бьющем с вершины холма, открылись у него словно бы иные глаза, и он видел мир, как огромная парящая птица. Как видел далекий западный берег, строящиеся войска, подобные приливной волне, ослепительное сияние Двурогой Звезды и победу над жуткими тварями, грызущими землю внутри и снаружи.

Как видел огни и извергающие жидкий горящий камень горы, и как тонула на западе земля, плита за плитой разламываясь и уходя в свистящий пар и холодные горы волн.

Как стронулись от гибнущих равнин целые народы.

Видел он также и будущее аш-Шарийа - войны, пожары и бедствия. Нашествия, раскол и мятежи, гибель городов и посевов. А затем - тишину и спокойствие, траву на развалинах некогда величественных твердынь, зеленеющие рисовые поля и новые города, жители которых не помнили имен тех, кто построил прежние дворцы и замки. Солнце всходило и заходило над миром, пели с альминаров, рупором сложив ладони, люди, и казалось, что это зовет сама земля - огромная, просторная, иссеченная горами и реками земля аш-Шарийа лежит навзничь и кричит в белесое, выцветшее от палящего солнца небо - Велик, велик Всевышний! А потом смиренно просит о чем-то своем - Раббана атина... Помоги. Помоги нам, Величайший... И так век проходит за веком.