– Ну да... мы же возвращались из разных мест...
– пробормотал аль-Мамун.

– Из очень разных, - с нажимом произнес суфий.

Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.

– Он... что-то рассказал?
– аль-Мамун решил спросить на всякий случай.

Джунайд морозно усмехнулся:

– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две - по меньшей мере.

Абдаллаха передернуло:

– Но... с ним...

– Все будет хорошо, - жестко ответил Джунайд.
– Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато...
– тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, - ... я думаю, что Тарик все понял. Да, - покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться.
– Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.

– Сколько времени прошло, пока мы?...

– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.

– А... там?

– А вот этого, - тихо сказал Джунайд, - никто не знает наверняка.

– А приблизительно?
– уперся аль-Мамун.

Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:

– Приблизительно... приблизительно, о мой халиф, сказать можно.

– Как?

– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.

– Немощи?..

– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.

– Что?

– Твои ноги не затекли.

– А...

– Они отнялись. Я думаю - по меньшей мере на месяц.

– Да что за!..

И аль-Мамун попытался вскочить.

В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул - и потерял сознание.

На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.

Ему было с чем сравнивать, в конце концов.

Деревянные решетки ставен заколотились под ветром - широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике - цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.

Все чужое, даже цыплята.

Только занавеси свои - их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.

Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.

Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли - в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.

Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.

В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались - задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.

Постаревшие от горя евнухи сидели в соседних комнатах. Они и гвардейцы-фитьян - вот и вся свита увечного.

Женщин аль-Мамун с собой не взял. Даже Нум, хоть она и просилась. Сначала - из-за ее раны в боку. Рана плохо затягивалась, Нум лихорадило, несмотря на аураннские снадобья и волшбу. Двое калек в одном доме - многовато для дома. А прибыв в Карзаккан, аль-Мамун даже обрадовался, что не взял женщин с собой.

Зухайр, ходивший за ним, как нянька - впрочем, пожилой евнух и был его нянькой с самого детства - рассказал не сразу. Тревожить не хотел. И расстраивать.

Большая часть местных рабов разбежалась - похоже, их держали в длинных сараях на окраине вилаята. Зухайр сказал, что смердело там, как в гноищах ада. Разбежалась большая часть. Но не все.

Кто-то остался сидеть у стен своего загона, тупо таращась на чересполосицу света в щелях распахнутой двери. Кстати, рабов, похоже, не приковывали и особо даже не запирали. Оборванные люди с очень худыми грязными ногами и руками безразлично глядели на входивших - и тут же выскакивавших с зажатыми носами фитьян. Зухайр подозревал, что те, что ушли, даже не сбежали. Они просто разбрелись, как стадо овец, лишенное вожака.