Степняки, позвякивая и шурша халатами, поднялись и вышли.

– Поклянись мне, что не заплачешь, когда я тебе скажу то, что скажу.

– Клянусь, - тихо проговорил джунгар.

– Амурсана погиб.

Они долго молчали, глядя на стоявшую перед Орхоем чашку.

Потом хан пробормотал:

– Так вот что они от меня скрывали...

– Я запретил говорить тебе. Я хотел сказать тебе сам.

– Да.

– Амурсана погиб со славой.

– Да.

Нерегиль поднялся на ноги. Обойдя ссутулившегося на коврах человека, подошел к пологам.

Уже от порога Тарег обернулся:

– Теперь плачь. Я разрешаю.

И вышел из шатра.

Джунгары стояли полукругом, понурив бритые головы.

Откуда-то из травы донесся вздох и тихий голос джинна:

– Я не думал, Полдореа, что ночь нашей победы выдастся столь тоскливой.

– Напишешь очередную касыду про подвиги и славу - убью, - равнодушно пообещал Тарег.

– Я джинн, а не идиот, - сварливо отозвался Имруулькайс.

И добавил:

– Ты сказал ему, что Меамори отомстил? Что убийца его сына мертв?

– Ты, верно, все же идиот, Имруулькайс, - тихо сказал Тарег, запрокидывая голову.
– Столько прожил среди людей, а простым вещам не научился.

Джинн не ответил.

В черной высоте белесо стелился Соломенный путь. В пустом мертвом небе гулял ночной ветер. Светало.

Горы, казались, закрывали небо - целиком. На прошлой неделе северо-западный ветер пригнал с моря низкие серые тучи - и так и не сменился. Поэтому вершины Маджар растворялись в преддождевой дымке. Впрочем, тяжелые облака не спешили разродиться влагой. Зеленеющие низенькими дубами кряжи уходили ввысь, ввысь, задирая подбородок глядящего на них - а у кромки серых отвесных скал скрадывались серо-молочной пеленой.

В холодном воздухе висела влага, и люди целыми днями дрожали у костров. Отогреваться получалось плохо: одежда не сохла, полотнища шатров набухали промозглой сыростью. По лагерю ползли запахи разлагающейся травы, подгнивающей ткани - и хватающие за горло болезни. От чихающих стали шарахаться - без толку. Люди умирали в лихорадке, кашляя и хватаясь за кадык. Лекарям жаловались на огонь, которые грыз внутренности, а потом мучил и жег грудь.

Старый ибн Шуман, повидавший на своем веку не одно поветрие, уточнял: живот горит от язвы. Местная пища не шла многим, а караваны с провизией приходили все реже - их то и дело перехватывали и разоряли карматы. А в груди огонь - это от источенных заразой легких. Иногда люди не замечали, что им день ото дня становилось все труднее дышать и волочить ноги - и вдруг ложились и тихо умирали, хватая ртом воздух. Это все легкие, кивал, запахивая шерстяную накидку, ибн Шуман. Иногда зараза таится до последнего - даже жара не дает.

Но дело не поветрии, говорил старый лекарь. Это климат. Влажность, холод, ветер с моря. Ну и ледяное дыхание Маджар. Замогильный хребет надменно созерцал копошение людишек у своего подножия.

Марваз поежился и еще плотнее замотался в одеяло. Сапоги прохудились и пропускали влагу. А если дождь пойдет? Каид с шумом втянул сопли - и тут же воровато оглянулся. Мало ли, услышат, попрут вон из палатки.

Он все хотел спросить у местных - а что, у них каждую зиму так? Холодина, ветрище, сырость? Как здесь жить-то? И зачем? Но местные - те, что не сбежали, едва завидев передовые разъезды, - лишь мрачно посматривали и хмыкали. Ну и предлагали выпивку и баб. За самовольную отлучку давали пятьдесят палок. Но многие все равно рисковали - и выигрывали, по общему мнению. Лучше потом чесать полосатую спину, чем вот так гнить среди луж и чужого кашля.

Откуда-то справа донесся гомон. Марваз прислушался - в последнее время в лагере воинов веры ходили все больше тишком да понурив голову. А что ж еще делать - позорники, одно слово позорники. Вызвались гази ни много ни мало - взять Марагу. Городишка-то сам плевый, а вот замок, он там да. Факельная башня - квадратная, здоровенная - торчала высоко над долинкой, издалека видать. Ну и сидел в ней гарнизон - решительно так сидел, сдаваться при виде газийных белых одежд не спешил.

Ну так вот. Воины веры подошли под стены и давай на бой вызывать. Ну, карматы ни в какую. Припасы у гази стали на нет сходить, а верблюды, как назло, сожрали в полях под замком что-то не то и стали дохнуть от просеру. Ну, тогда Хаджадж ибн Умар отрядил половину войска на поиски - авось найдут чего посъедобнее в соседних долинах. Сам-то Марваз под Марагой сидел, в долины не ходил, и правильно сделал, как потом выяснилось. Горе-воины поперли наудачу - но не по дорогам, карматов опасаясь, они поперли, а какими-то окрестными тропами. В общем, сколько их там было, тысяча рыл, все они заблудились. Верблюды же ихние продолжали исходить поносом, и так, бесполезно блуждая и урча животами с голодухи, гази набрели на какой-то вилаят. Ну, попалили там все под горячую руку, подчистую разграбили и сели пить - победу, значит, обмывать. Тут-то на них и вышел карматский корпус - от пленных потом узнали, что карматы шли с подкреплением к Саару, но тоже заблудились в пяти пальцах. В общем, там эти два одиночества и встретились. Карматов было меньше, но гази они наваляли так, что те побросали верблюдов с поклажей и прыснули, как куропатки, в стороны.

Словом, под Марагу воины веры вернулись голоднее и жалобнее прежнего. И не все - сотни три полегло в той бесславной стычке. Позорники. Таким оружие зачем давать, они его стыдом покроют.

Ну так вот. А под Марагой Хаджадж ибн Умар решил с местными приторговаться, и жители окрестных вилаятов устроили под стенами замка здоровенный базар. Марваз туда ходил, ибн Умар туда ходил - ну и карматы из замкового гарнизона тоже туда часто наведывались. Так, бок о бок, они пожили месяцок, потом сходили на штурм, потеряли еще пару десятков людей, и Хаджадж ибн Умар решил, что надо отступать от неприступных стен, ради штурма которых он успел собрать по окрестностям десятка три тачек и аж две арбы. Когда он вернулся в главный лагерь, от смерти позорного вояку спасло лишь то, что он решил доложиться халифу прям на войсковом майдане, и Тарика успели от него оттащить совместными усилиями двух десятков амбальных тюрок. А так бы все - каюк, снес бы нерегиль ему голову.