Шрифт:
хорошо ей будет умирать, зная, что ты за ней тогда подглядывал… Ведь она
такая чистая, прекрасная, волшебная… И уверена, что никто так и не узнал ее
тайны! А ты окажешься жалким обманщиком в ее глазах и предателем, и вообще…
Да, стыд взял верх,
каюсь! И я тогда замолчал. Да Пашка ничего и не поняла. Она уже снова бредила…
Сознание ее стало путаться, и она выпустила мою ладонь из своих рук. Я тронул
ее за плечо:
— Паш, Паш, ты не
умирай! Паш, пожалуйста! Как же я буду тут один без тебя-то?! Разве для этого я
тебя спасал из реки? И разве для этого ты вытягивала меня из трясины, чтобы вот
так расстаться навсегда?.. Так ведь не должно быть! Муш куейс! Ведь за нас сами
святые поручились — Георгий и Параскева! Держись, Паш, пожалуйста… — слезы не
дали мне больше говорить.
Чтобы не заплакать, я
встал и сделал три глубоких вдоха. На какой-то миг Пашка вдруг очнулась и, снова нащупав мою ладонь, сказала дрожащим голосом: — Жорка, я не могу этого
от тебя требовать и просить не могу… Но ты просто знай, что я очень хотела
бы, чтобы ты продолжил мое дело… дело нашего Православия… Как я приняла его
от бабушки… Не хочу, чтобы эта нить оборвалась вместе со мною…
— Не волнуйся, Паш, я
сделаю все, чтобы быть достойным святого Георгия, прекрасной Параскевы и тебя, моей славной Пятницы!
— Благодарю! Ты
настоящий друг, Георгий, прости, я в тебя верю… И не грусти без меня… Мне
там будет хорошо. Ну, и не забывай этого путешествия…
— Я его никогда не
забуду!
Она замолчала и стала
задыхаться и стонать. Я утер тряпочкой пот и слезы с ее лица.
Девчонка успокоилась и
утихла. Несколько минут я стоял перед лежанкой, не зная, что и делать, что
говорить, что думать. Весь мир перестал для меня существовать. Какая-то жуткая
тишина давила на уши так, что хотелось кричать от боли. Даже в лесу смолкли все
голоса. Похоже, вся природа прощалась со своей прекрасной феей. Лишь лунные
зайчики озорно резвились на столе и на полу… Мне показалось, что Пашка уже
умерла… Я дотронулся до нее и сразу отдернул руку от холодной кожи ее ладони.
— Паш, Паш! — позвал я в
тишину.
Мне никто не ответил. Я
быстро достал зажигалку и, почиркав, зажег лампу. Поднес ее к лежанке.
Прасковья лежала на спине, скрестив руки на груди. Глаза ее были закрыты, ресницы едва заметно подрагивали. Нос неестественно заострился. Лицо имело
бледный неживой цвет. Сухие потрескавшиеся губы были вытянуты в легкой улыбке
умиротворения. Казалось, что Пятница уже не дышит. Пронзительно пахло хвоей, водкой и керосином…
— Паша! — громко позвал
я.
Девчонка даже не
шелохнулась. Я дотронулся до ее руки и нащупал пульс: бедное сердечко еще слабо
постукивало. Нет, это все было просто невыносимо! Я быстро поставил лампу на
стол и, задыхаясь, вылетел за дверь.
Метров пятьдесят бежал
неизвестно куда и зачем и остановился только тогда, когда наскочил на пень.
Ударившись локтем о сук, я почувствовал боль и пришел в себя. Ночь царствовала
над тайгой во всем своем великолепии. Всюду лунное сияние, в небе полно ярких
звезд… Очередная ночь в нашем походе… И я впервые не хочу спать, не могу
есть… Мне страшно жить и хочется выть — я теряю Пашку, странную и славную
девочку Прасковью. Я бухнулся на колени в росную траву и поднял голову к небу.
Там, в вершине вековой сосны сиял сгусток яркого серебристого света.
— Господи, что же мне
делать?! — спросил я у этого огонька. — Ведь она умирает!
В мыслях сразу понеслись
эпизоды наших совместно прожитых дней. Вот Пашка — такая важная и беззаботная —идет по узкой лесенке мне навстречу, и я выступаю ей наперерез… Вот она мирно
сидит на пароме и читает черную книжку… Вот быстро крестится и прыгает в
воду…
Вот, захлебываясь, идет ко дну бурной реки, и я хватаю ее под руки… Вот мы
лежим на песке мокрые до нитки… Вот отжимаем одежду в темной пещере, а
противный паучок лукаво подсматривает за нами… Вот Пашка идет по пещерке, согбенная от холода, и лицо у нее такое смешное… А вот она тащит меня из
вонючей жижи, выбиваясь из последних сил… А вот ее великолепная фигурка на
фоне алого заката… Вот мы лежим в сосновых «гамаках», зависнув над ночной