– Трэба бегчы! Покуль яны не стали обшаривать хлев и сеновалы, бегчы трэ- ба!
– проговорила Лена. С обратной стороны хлева, на чердаке которого в свежем сене они ночевали, имелась дверца для выбрасывания навоза. Выйти из нее - и сразу окажешься на огородах, из-за хлева тебя не видно, так до самого кустарника можно добежать. Дина, не отвечая, продолжала смотреть на продолжающуюся во дворе горящего дома экзекуцию. Сюда втолкнули еще около десяти еврейских детей. Приютивших их людей расстреливали возле их же хат. Это хорошо было слышно на всю веску. Детей согнали в кучу. Они не плакали, но жались друг к другу, стараясь друг за друга спрятаться. Старший полицейский взял пятерней за волосы самого маленького, лет пяти, ребенка, приподнял над землей и, улыбнув­шись, сказал:

– Дывысь, хлопцы, такэ малэ, а вжэ жыдыня.
– И хлопцы заржали.

– Хочешь конфетку, жидыня? Открой рот, - сказал полицейский, и ребенок послушно-испуганно открыл, а полицейский выстрелил из пистолета ребенку в рот. И тут грохнул винтовочный выстрел, старший полицейский ткнулся лицом в землю - прямо к ногам испуганных детей. И не успела Дина опустить свой кара­бин, Лена толкнула ее вниз - беги!
– а сама ударила в толпу полицейских из авто­мата. Уцелевшие полицманы бросились со двора на улицу. Лена ударила прицель­но, точно и, спрыгнув с сеновала, вслед за Диной выскочила в маленькую дверь, и девчонки помчались к кустарнику. Сзади беспорядочно стреляли, не сразу разо­бравшись, кто и откуда вел по ним огонь, - в голову им не могло прийти, что это сделали всего лишь две девчонки. Когда же разобрались, откуда велся огонь, и поняли, что больше никто в них не целится из засады, рванулись за ними следом, но партизанки были далеко в кустарнике, почти возле леса.

Когда на хуторе Галендария узнали о происшедшем в Кайшовке, поторопили партизанок к отъезду, заставив их взять своего коня, объяснив, что если полицей­ские сообразят, в каком направлении отступили обстрелявшие их партизаны, то на одном конике от погони им не уйти. Так партизанки и прибыли в лагерь - верхом на двух лошадях. И не скоро узнали они о том, что через часа полтора после их отъезда полицейские расстреляли и сожгли жителей хутора Галендария.

Простились они, не доехав с километр до штаба соединения. Хозяйка, увидев Дину, обрадовалась.

– Что ж так долго не приходили?
– с укором выговаривала ей.
– Мало ли что с мужиком не уладилось! Мало ли что в другой отряд перевели! Вы - мамаша сыну, да и все тут. Этого вас никто лишить не может - видеть родное дитя. Он подрос - не узнаете. Павел Васильевич каждый день заходит. Почти.

Дина расцеловала милое крошечное личико, спавший малыш сморщился, чих­нул, заплакал, открыл глаза и с удивлением уставился ей в лицо. А она распеле­нала сына и всего целовала, и плакала, и смеялась жемчужным смехом радости и счастья.

В сумерках пошла к штабу - хозяйка говорила, что видела сегодня Павла Васи­льевича. И чуть лоб в лоб не столкнулась с командиром соединения Сидорским. От него пахнуло самогоном.

– Опять ты!
– грозно возмутился полновластный командир человеческих су­деб.
– По какому праву? Кто разрешил?! Для тебя что, мой приказ не закон?!
– И, обернувшись к неотстававшим ни на шаг от главного коммуниста области авто­матчикам охраны, приказал.
– Ликвидировать!

И пошел не оборачиваясь. Дина остолбенела - она все поняла, но не сразу осо­знала, что произошло. А как осознать - молодая, здоровая, среди своих партизан, братьев по оружию, с которыми провоевала, не жалея своей жизни, год, и вдруг эти же партизаны и ликвидируют, расстреляют ее - по приказу главного партизан­ского начальника. Ни за что. Так мы что - враги?

В спину толкнули стволом ППШ. Недоуменно оглянулась.

– Иди!
– кивнул незнакомый автоматчик в сторону ближнего леска.

Она шла - и никаких мыслей. Услышали сзади топот, оглянулись. Подбежал ординарец.

– Не надо. Командир отменяет приказ. Это он спьяну...

Хохотнули и ушли, предупредив, что если немедленно не уберется из располо­жения штаба - второй раз не помилуют. А Дина, прислонившись к березе, опусти­лась на землю - ноги что-то ослабели.

В семейный отряд вернулась к полудню.

– Предупреждать надо, куда и зачем идешь, если уж отлучаешься из отряда. А по большому счету - спрашивать разрешения!
– с раздражением встретил ее Зорин.
– Мне и без тебя с дисциплиной проблем хватает.

И в самом деле, хватало. Практически каждый индивидуум в отряде имел свое мнение на что угодно, считал необходимым его публично высказать, в диспуте с кем-нибудь обосновать и доказать его верность. Учитывая, что мнение каждого второго не совпадало, если вообще не оказывалось диаметрально противополож­ным, с мнением каждого первого, то несложно представить, какая в отряде стояла говорильня.

Ладно - несколько десятков детей. Что с них возьмешь. Они говорят хоть и все вместе, но про свое, детское. И то, как закончили уборку хлебов, всех усадили, образно говоря, за школьные парты - начали школьные занятия. И единственная учительница в отряде занималась с ними по всем предметам всех классов школь­ной программы.

Ладно - женщины. Эти «трещотки», конечно же, своими бесконечными разго­ворами любого могут свести с ума. Говорят о чем угодно. О том, как она постирала и высушила белье. О том, что вчера погода была не такая хорошая, как позавчера. О том, что у ее маленького Фимы сегодня почему-то зеленые сопли, а вчера были серые. О том, что Черчиль пьяница и верить ему нельзя. О том, что самое хорошее средство против вшей - постричься наголо и натереть голову толченым чесноком. Что Фаня Васькович сделала за сезон уже пять абортов. А Рива и Бася...