Зорин бежал к кухне. Там, в ожидании завтрака, уже собирались люди. Сре­ди них стояла и Соня Миндель, женщина средних лет, державшаяся со всеми уважительно-интеллигентно, как и положено работнице Совнаркома. Отбив на­падки этого грубого, бесцеремонного ординарца Финерсона, Соня Миндель при­ободрилась духом. Думала, на этом все и кончится. А если нет, если сам Зорин станет посягать на ее котелок, то она знает, что ему сказать. Бывшая машинистка Совнаркома республики стояла с гордо поднятой головой, хотя глаза ее беспокой­но бегали.

Она увидела бегущего Зорина, но по его сумасшедшему виду решила, что в от­ряде случилось нечто ужасное, так обеспокоившее командира, чему виной могут быть немцы, полицаи, но никак уж не ее котелок. В следующую минуту произо­шло страшное.

Зорин с разгона схватил своей ручищей хрупкую машинистку и с такой силой стал ее дергать и трясти, что у бедной женщины чуть глаза не выпали из глазниц.

– Сука ты! Курва поганая!
– неистово орал ополоумевший Зорин.
– Я тебе по­кажу, как не выполнять приказы командира! Я тебя, сука машинописная, по стенке размажу! На сосне повешу! Убью, сгною, задавлю! Ты сдохнешь, как тварь лес­ная! Вон!! Вон пошла из лагеря! Кому говорю, сволочь! Кому?!
– Он выхватил из кобуры револьвер и, одной рукой толкая впереди себя тщедушную Соню Мин- дель, стволом револьвера тыкал ей то в спину, то в голову, то в лицо, то в ухо. Сам при этом лицом больше походил на зверя, нежели на себя прежнего.

Котелок давно вылетел хоть и из цепких, но парализованных ужасом ручек ма­шинистки и покатился по пыльной дороге. Финерсон подхватил его и продолжал следовать за командиром, который давно забыл про котелок, а кипел злобой и яро­стью к проявившему неповиновение субъекту. Безумный гнев бешенством окатил его сердце, сознание, он уже не видел в машинистке ни женщины, ни человека вообще, он вдруг оказался весь в пучине гнева, он захлебывался гневом, действуя уже почти бессознательно, как тонущий захлебывается смертной водой: весь в нее погружен, она вокруг, она уже в нем, и ему не до обдуманных хладнокровных дей­ствий, он в ней растворяется. Еще может случиться, что вырвется из бездонных лап стихии, а может, и не успеет, и тогда она его поглотит до конца и свершится непоправимое. В половине шага был Зорин от момента, когда и он был способен совершить это непоправимое. Вернее - гнев, овладевший им, совершил бы это не­поправимое его рукой: он готов был выстрелить в беззащитную женщину.

– Не выполнять мой приказ! Мой!
– гремел на весь лагерь Зорин.
– Пристрелю, как падаль! Ты - мразь жидовская!

В эту секунду их глаза встретились. Застывшие глаза слабой, беспомощной женщины в эту секунду, при последнем слове Зорина вдруг стали выражать не только страх и ужас, каким были наполнены прежде, а обиду, недоумение, чувство оскорбленности.

И Зорин это сразу понял. Последнего слова ему говорить не надо было. Сказал бы матом - ладно. А сказать «мразь жидовская», вот именно «жидовская» - нель­зя. Так говорят фашистские убийцы-националисты. И убивают не за какую-либо сотворенную провинность и не как врага в бою, а за то, что евреи. Жиды. Она бежала от смерти из ада Минского гетто, а попала в гетто зоринского отряда? Она не жидовка. Еврейка - да, такая же, как и он. Человек - да. Такой, как любой из живущих. Застрели, если плоха. Но не потому, что еврейка, жидовка, а за невы­полнение приказа. И в миллионную долю секунды Зорин это понял всем своим существом - каждой клеткой мозга и тела: словно легкое напряжения тока про­скочило сквозь него, и на этом взгляде Зорин остановился. Бешенство прошло. Он повернулся и, тяжело дыша, пошел в штаб, не глядя по сторонам.

Не зная почему, Дина опять пошла за ним. Опять зашли в дом. Зорин сел за стол, она перед ним. Хотела сказать свое, но Зорин опередил.

– Помнишь Лену Станкевич?
– спросил он.
– Разведчицу. Ты с ней тогда уехала на разведку, а потом в штаб соединения. Помнишь?

– Да, - недоуменно ответила Дина, не видя связи с только что здесь разыграв­шейся сценой.

– Расстреляли ее. Как агента гестапо, - сказал Зорин, неотрывно глядя Дине в лицо. Дина онемела.

– Этого не может быть!..

– Чего?
– спросил Зорин.
– Что агент или что расстреляли?

– Всего этого не может быть! Это бред какой-то, - оторопело говорила Дина.
– Она же честнейший человек, надежный товарищ, я знаю. Искренняя, светлая девуш­ка. Просто вся - как совесть, как правда. Она разведчица. Как же ее расстреляли?

– Из пистолета. И это факт, - холодно ответил Зорин.
– И расстрелял ее лично начальник особого отдела бригады. Он же и обвинение предъявил. И никто не оспорил и не заступился. И не стал расследовать.

Дина не могла прийти в себя. Словно находясь в столбняке, она неотрывно глядела на Зорина.

– Это он в отместку. Зато, что она отказалась стать его любовницей!
– вы­палила Дина.

– Конечно, - сказал Зорин.
– Вот и ты об этом знаешь. А думаешь, в бригаде никто не знает? Но заступиться не посмели. А ты предлагаешь приказ нарушить. Вот и делай теперь выводы про нашу жизнь. Раньше я думал, что это нас, евреев, они не любят. Ну, думаю, и хрен с вами. Как говорят православные - детей с ними не крестить. А потом вижу - они и свой народ за людей не считают. Травят его, губят почем зря.

– Кто - «они»?

– Не понимаешь? Те, кто нами правит. Руководит. Командиры жизни, челове­коненавистники, для которых люди - мусор. Перед мусором не несут ответствен­ности, что ни вытворяй. Его сгребают в кучи и сжигают. Нас, евреев, - потому что видят среди евреев многих умнее, энергичнее, талантливее себя. А свой на­род - потому, что сами не способны ни к какой плодотворной работе, ни к какому полезному, творческому делу. Вот и душат народ. У придушенного народа легче на шее сидеть. Крепостники. Как были, так и остались. Они б и твоего Пранягина, не уйди он от тебя, запросто урыли бы на два метра в землю. Он - личность, а лич­ности им не нужны. Нужны винтики. Люди для них - навоз. А он парень честный, человечный, им поперек горла такие.