Она нежно дрожит, как я, и локоток её дрожит во мне, и она доверяется мне…

— Хочешь, Гуля, пирожок с луком… его мама моя утром сегодня испекла… он горячий еще… возьми… он горячий, горячий еще… как мы, горячий…

Что я лепечу, шепчу, лопочу?..

Я впервые произношу девичье имя: “Гуля! Гуля! Гуля!”…

…О Господь мой!..

Побереги, полелей, замедли, сохрани тот пыльный грузовичок в ущелье с детьми, учуявшими, проснувшимися, недозрело святыми, и тот локоток кочующий, острый, святой, перебирающий клавиши-ребра мои юные, первые, откликающиеся, сладчайшие…

О, тут все токи! все ручьи! все реки вешние этого ущелья! этого мира! текли по тельцу моему! били! хлестали сладко по телу моему! по ребрам моим счастливым!..

О Господь мой! Прости меня, но все любви и соитья счастливые этого грешного мира! все его бешеные, нагие, голые тела и объятья, и зачатья, и роды, и наглые, точеные, ученые тела похотливых красавиц матерых, и все стоны девственниц разрушенных, и все ночные крики спелых жён-развратниц распаленных, быть может? быть может, не стоят того летучего божественного локотка?..

Не знаю я…

Как говорили древние мудрецы-раввины: Не знаю… не знаю… не знаю…

И я доселе не знаю…

Но мне ближе ручей, чем океан… арык ближе, чем река… ааа…

И девичий локоток ближе, трепетней, чем спелых жен лакомая нагота…

О Господь мой!..

Так, тихий, невзрачный, подкаменный родник питает, кропит, освежает гортань нашу, а огромная река, по которой льнут, бегут тяжкие корабли, не может напоить нас разрушенной, загубленной водой убитой своей…

Воистину!..

И в жизни всякого человека есть родничок такой…

…Брат мой, закрой глаза суетные свои и припомни родник осиянный хрустальный тот! тот! тот…

И какую бы ты воду ни пил, иль слепое зелено вино, иль кривую водку, иль заморский Pepsi-яд — а вернешься к роднику исконному, и отзовешься, присмиреешь, и лицо окунешь в родничок тот, и обрызгаешь разлетными алмазами или сладко разрыдаешься родниковыми слезами…

…В пионерском лагере в диком ущелье мы с Гулей, сами того не понимая, не чуя, искали уединения, и однажды всем веселым лагерем пошли в многодневный поход в далекие горы, к снежным вершинам Кондары, и отстали от отряда, и затерялись в фан-ягнобских лазоревых древних, согдийских горах, горах, горах…

Уже неожиданно колючие близкие Плеяды высыпали на небе несметно…

Уже вечер неожиданно быстро пал на горы дикие, быстро перешел в ночь колючего необъятного Дикобраза, и мы с Гулей испуганно вышли на вершину огромной голой горы Кондара…

О Господь гор далеких тех!..

О Господь мой! нынешнего колодезного одиночества моего!..

Ах, как жаль, что навек тогда, тогда мы с Гулей не затерялись в той ночи, в тех несметных Плеядах, что ночью припадали так близко к горам, к головам нашим опьяненным, что слышно было, как со звезд лают собаки…

О Господь мой! Столько лет прошло, а я все доселе — в темные, грешные дни мои — слышу лай, лай хрустальных этих собак звездных…

— Ах, Гулечка, Гулечка, не бойся, не дрожи!ты слышишь, как лают со звезд собаки? это гончие псы! так близки Плеяды, что слышен лай ЗвездныхПсов! да! да! да!..

Ах, как хочется быть даже зайцем загнанным средь вечных звездных охот!..

Мчаться средь звезд!..

Среди лающих серебряных псов, псов, псов!..

О!..

Ах, как жаль, что не затерялись! не заблудились мы навек! тогда! в диких фан-ягнобских святых горах, где некогда расцвела и погибла, как СССР, великая страна древних таджиков — Согдиана…

Ах, Согдиана! Согдиана!.. Голубоглазая страна!..

Только голубые глаза у горных фан-ягнобских таджиков и остались от царства Согдианы!..

Да! Великие империи и царства расцветают, как вешние дерева, а потом погибают, рушатся — остаются только человеческие, наивные, голубые глаза…

— Да это не звездные псы летают, лают — это лают волкодавы ночных альпийских стад, отар это они чуют близких, опасных волков и лают глухо, сочно…

Ах, чабаны говорят, что в зрачках овец и волкодавов всегда в ночах пляшут волки!..

Но!..

Но головка Гулечки с мелкозаплетенными косичками и шелковым, струящимся алым пионерским вечным галстуком на горле, испуганно, подрубленно, покорно легла мне на плечо — она вся доверилась, отдавалась мне в этой необъятной, горной, овечьей, волчьей ночи…

В ее очах, в её зрачках я плясал, а не волки…

Но тогда — дитя сталинских раздельных, девственных школ — я не знал, что делать мне с ней в этой ночи…

Волк не знал, что делать с овцой обреченной…