А наше святое прошлое — это рай, из которого никто не может изгнать нас, как некогда Господь изгнал из рая за грехи Адама и Еву… да!..

А человек умирает тогда, когда ему некому на всей земле рассказать о своей прошлой жизни…

Всякий человек умирает от одиночества, и тогда он — увы! — рассказывает Господу Богу о прошлой жизни своей лишь на Страшном Суде… да!..

И тогда один Собеседник остается у тебя, человече…

Но этот собеседник-утешитель — Бог-Творец!

И кто чутче и ласковей услышит тебя?..

Но вот детство моё, Господь мой…

Я рассказываю его Тебе, ибо некому рассказать о нем, Господь мой…

…Моего отца Соломона Калонтарова убили в 1941 году.

Они убивали людей прямо в тюрьме. А тюрьма находилась в самом центре родного моего пыльного, святого города Сталинабада.

Там, в тюрьме, у них был сарай, весь засыпанный глухим песком.

Там они включали-заводили мотоцикл с мотором без глушителя — и убивали невинных.

Там дробно и оглушительно ревел на весь маленький городок Сталинабад этот мотоцикл, заглушая точные выстрелы меткие, меткие. И бледные… Мотоцикл часто грохотал, пел свою песню смерти. Особенно, по ночам… Но потом и днем грохотал он победоносно…

Цикада смерти, что кричишь ты? где ты?.. где ты?..

Везде я…

…Моя мать Людмила Соболева в ту ночь обняла меня и шепнула бесслезно, потому что тогда боялись плакать… Слезы считались предательством Родины…

Моя мать обняла меня и зашептала:

— Сынок! никому не говори… Сталин убил твоего отца…

Мне тогда было шесть лет уже…

Уже я тогда все понял… Уже тогда… Почуял… Затаился уже тогда…

У них там был сарай с песком… Песка было много…

Но убитых было больше, чем песка…

Песок скоро весь становился рдяным, тяжким, мокрым…

Тогда песок вывозили за город и хоронили в земле этот песок.

Там целая пустыня рдяного мокрого песка была, явилась, росла.

Может, все пустыни на земле так родились? построились? раскидались ненасытно необъятно?

Может, там и кровавые, рдяные караваны верблюдов явились… родились в новой пустыне… Может, все пустыни нужны тиранам для бесследного неоглядного убиенья народов, как плещущий саван бескрайний тайный?..

Может, для того насыпаны пустыни на земле?..

…Я помню — однажды ночью я проснулся от звяканья колокольцев — это с Великого Шелкового Пути, который тогда иссякал уже, шел, брел караван с алым, рдяным, гранатовым песком в мешках…

О Боже…

Вдруг?.. Там?.. Мой отец?.. В песке?..

Мой отец — уже песок?..

Или так мне почудилось, но потом я всю ночь плакал и шептал: “Папа, папа, папа… Мой гранатовый, мой песчаный папа, папа… ты стал пустыней…”

Больше — после той ночи — я во всей моей жизни этого слова не произносил, как и миллионы моих сверстников… Забыл я навек это слово… Папа…

С той ночи мы с матерью моей молчали об отце моем…

…Только через много лет я узнал, за что превратили в рдяный, безмолвный, бесследный песок отца моего — такого живого, веселого и теплого в жизни.

Он был редактором газеты “Коммунист Таджикистана”, и однажды газета вышла со страшной опечаткой: в слове “Верховный Главнокомандующий” исчезла буква “л”.

За эту букву они убили отца и смешали его с алым, живодышащим от человеческой крови, еще парной, свежей, песком, песком, песком…

Вот что значит в мире Слово, если за одну букву могут убить!..

Отец был железный, лютый коммунист. Он не верил в песок забвения.

Он сказал:

— Я заслужил свою смерть!.. Но я верю в бессмертного Вождя, и я вечен, как плиты в вечной пирамиде Хеопса!..

Тирания — это бессмертие рабов!..

Да здравствует Тирания и моё бессмертие!..

И он радостно плюнул в лицо палача, прежде чем пуля нашла его… и попал в пулю…

…Потом пошли веселые, голодные, военные курчавые годы, годы, годы.

Я был вечно голодным мальчишкой и ел жмых, кору деревьев, желтые гроздья акаций, угольную, вязкую, сернистую смолу — великое лакомство, похожее на бухарскую халву, — эту смолу мы находили в угле, которым топили маленькую печь в нашей саманной, кривой, дивной мазанке-кибитке…