Такими извилистыми, и атласно-гладкими, и неутомимыми были всепобедные кошачьи ночные неслышно-смертельные сладчайшие конницы Чингис-хана… да?..

Говорят, что татарки одни знают тайны древней азиатской азьятской любви, и потому все азиатские владыки брали в жены татарок…

Чтобы познать эти лакомые, сладчайшие тайны бездонной, греховной плоти?..

Эти, засыпанные необъятными песками сладострастья, древние прохладные Колодези, Оазисы Любви?..

О Аллах!.. Это Твои Верблюдицы Любви?..

А она лепечет, лопочет мне из необъятного, цветастого платья:

— Я знаю про твою жизнь… Ты — ученый-радиобиолог… А я художница… кончила душанбинское художественное училище…

А я гляжу в её изумруды верблюдицы, в её колодези, в её оазисы, в её пески…

А я томлюсь… Задыхаюсь… Плыву… Теку…

Шепчу, как во сне или от многого дурного, кривого вина:

— Гуля, Гуля, ты художница?.. Поедем завтра ранним утром на “пленер”… в наше любимое Варзобское ущелье… И дальше — в фан-ягнобские горы! К реке Фан-Ягноб!.. К той снежной Черешне! К той коралловой Эфе! Помнишь?..

Я возьму палатку, запас еды, спальные мешки и ружье…

Я — ворошиловский стрелок! я хорошо стреляю… не бойся! Говорят — в горах много волков народилось…

Поедем, Гуля?.. Устроим отпуск в родном, колыбельном ущелье?..

Вспомним наш бедный, послевоенный, голодный пионерский лагерь?.. Наш грузовичок-“полуторку”…

Интересно, где пылятся разбитые, железные кости его?..

Я бы поклонился им и расплакался…

Ах, грузовичок, где я впервые почуял твой локоток? помнишь, Гуля?

И костлявые, голодные ребра отзывчивые мои, мои?

Но она не помнит локоток тот и певучие ребра мои…

Не помнит…

Женщины не помнят прошлое, как мужчины…

И она виновато улыбается, и щурит дремучие рысьи изумруды текучие свои, и их древний, вечноживучий огонь кидается на меня… царапает, как когтями…

И я сладостно замираю, как сухой камыш от костра…

И я алчу ея…

И вдруг опять она обнимает меня, как мать, нежно, бережно, радостно:

— Поедем… конечно… Я возьму мольберт и краски… “помажу” там любимые мои этюды… пейзажи горные…

Она, как мать, любит бережно, пугливо меня, а я, как зверь, ее алчу, алчу, алчу…

Муж в любви — зверь, а жена в любви — мать…

Муж в любви — водопад, а жена в любви — заводь…

…И вот ранним утром я, тяжко нагруженный плащ-палаткой, спальными мешками, ружьем, консервами, жду Гулю на окраине Душанбе и волнуюсь: вдруг не придет она? вдруг раздумает? вдруг испугается, как девственница настороженная, недреманная?.. А?..

А в утренней щемящей, алой дымке тонет, плывет сладко больно призывно родное мое Варзобское сиреневое нежно-малахитовое жемчужно-туманное ущелье, о котором так часто я вспоминал в бетонных, бездушных стенах, домах Москвы — Вавилона обреченного, вымирающего…

Тут, в этом ущелье, я хочу упокоиться навек, слиться, соединиться с природой, с бездной, с водой, с камнем, с форелью, с горным козлом-нахчиром, чтобы по ночам, из-под святой земли мазара-кладбища, вечно слышать, как с близких звезд лают гончие псы вечные… и вечно носятся по млечным путям зайцы гонялые…

…Но вот улыбчивая, солнечная, ликующая Гуля подъехала на сонном утреннем автобусе…

И она была в синем, динамовском, тугом, шерстяном костюме и в неизменной алой шелковой косынке, с рюкзаком и походным мольбертом…

И мы радостно обнялись, но какая-то донная печаль была в текучих изумрудах её, словно она предчувствовала что-то…

…И вот уже попутная, какая-то пыльная машина везет, влечет нас в далекие горы…

Мы целый день едем, трясемся в машине… счастливые, веселые, вольные, юные…

Уже безнадежно влюбленные друг в друга…

Не видим дороги, не видим гор…

Только живые изумруды её глядят на меня…

Жалеют, что ли?..

Что ждет нас?..

Смерть ждет нас…

Да?..

…А осенний день в горах быстр, как прыжок снежного барса-ирбиса, козопаса вымирающего…

О, снежный барс, четырехлапый, стелющийся, янтарноокий святой — безымянный поэт снежных гор — и ты тоже вымираешь, и в Красную Книгу переселяешься!..

О Боже!.. Ужель все прекрасное вымирает?..