Котел с водой над огнем начинает кипеть с краев!..

Империя стала кипеть на окраинах: на Кавказе! в Прибалтике! в Средней Азии!..

И вот гражданская война, как огонь в камышах, вспыхнула в Таджикистане, на кроткой родине моей!..

И двести тысяч безвинных человеков сгорели в горящих камышах братской семейной войны… да!..

О Аллах!.. Аллаху Акбар!.. О, кто помянет их?..

Аллах велик, а человек мал!..

Особенно он мал в горящих камышах гражданской войны… да!..

В Таджикистане, в стране рек, бегут, курчавятся, текут тысячи хрустальных, алмазных рек, и ручьев, и арыков, и вот реки эти, и воды эти замедлили бег свой, ибо тысячи яробрадатых мужей легли с автоматами в воды эти и перегородили их…

И в реках явились огромные рыбы-мутанты-трупоеды, и трупы убитых были обильной едой их…

И некому было хоронить убитых, и только рыбы хоронили их, поедая их…

И многие воды, дотоле чистодонные, чистые, стали непрозрачными, ибо кровь и вода, смешиваясь, дают темный, клубящийся туман водяной…

И в таком тумане утонула забылась родина гор и рек моя, моя…

И мутных вод было много…

А из смутных вод рождаются Смутные Времена, где текут реки крови братской и реки ядовитого, забвенного, дурманного, могильного вина…

Да!..

…Моя матушка не вынесла гражданской войны.

Моя матушка не выдержала этих медленных смутных рек…

Моего отца убили коммунисты, моего отца убил Сталин, а я не отомстил…

Тиран убил миллионы людей, чтобы укрепить государство…

Мою мать убили демократы, мою мать убил Горбачев, а я не отомстил…

Шут убил миллионы людей, чтобы разрушить это же Государство…

Это нас они — и тиран, и шут — убивали и убивают…

Государство — это корабль… крысы бегут с тонущего корабля… но тут крысы изгнали матросов и лютуют на Корабле Руси…

Доколь, Господь?…

Но!..

Вот моя мать еще молода, еще жива, еще она склонилась надо мной в августовской звездопадной ночи! и шепчет мне сонно, медово:

— Сынок, спи, завтра рано утром ты едешь в горы!в пионерский лагерь… спи! спи! спи!..

О Господь мой! Кто вернет мне хоть на миг то незабвенное утро? то утро? то утро?..

Но то, что ушло навсегда — то вечно…

Но больно оно!.. Но сладко!..

О Боже!..

…Ай, ранний, майский, таджикский ветер утренний шевелит ослепительно накрахмаленные занавески на окнах глинобитной, саманной кибитки моей!..

Это матушка моя настирала, нагладила, накрахмалила занавески эти!

В них солнце льется, бьется, полощется солнце в занавесках алмазных, трепещущих, как крылья первобабочек майских!..

Ах, я и перед смертью воспомню радостно эти занавески ликующие сгинувшего дома моего…

Но! все! еще! живо! все трепетно! еще! еще! еще…

Еще переливается оно!.. Еще переполняет тебя, как талая река блаженно заполоняет смиренные берега!..

А…

…А матушка моя в коротком лазоревом платье в горошек ранняя, бессонная (но разве в слепом, глухом, очарованном детстве нашем чуем мы усталость и печаль матерей наших?) — хлопочет у маленькой печи:

— Я напекла тебе в дорогу твоих любимых пирожков со свежим зеленым луком, луком, луком…

…И вот веселая, натужная наша “полуторка” — грузовичок военных лет — везет нас, детей, в пионерский горный лагерь в колыбельном Варзобском ущелье моем…

От реки целительный, курчавый, речной ветер веет, веселит, дурманит, пьянит…

В кузове тряской машины поставлены и веревками закреплены, связаны деревянные лавки, и мы, мальчишки и девчонки, затаившись, прижавшись тесно друг к другу, качаемся, ерзаем счастливо, вольно на этих лавках…

…Мы дети сталинской эпохи, мы учимся в стыдливых, девственных, монашеских, раздельных школах — в мужских и женских — и вот! вдруг! впервые! мы вместе с девочками трясемся тесно в грузовичке дремучем, пахучем, и одна розовая девочка — Гулечка Сарданапал упирается локотком в ребра мои! в ребра мои, и трепещут, как жаворонки в небе, в шатком, шалом кузове прибитые, прижатые друг к другу тельца, её и мое, и я мечтаю, чтобы дорога разбитой, кривой, долгой была, была, и “полуторка” подольше билась на дороге, и нежный, пуховый стрекозиный, острый локоток девочки нечаянной, несужденной, трепетной моей подольше вился, бился о мои ребра, и я вдруг сжимаю дрожкими змеиными пальцами локоток этот и не выпускаю его, и она не убирает его, а сладко вверяет его мне, мне, мне…