Старец! да не забыл я её… не забыл я её старец…

Вот она… вот она!..

…Как зовут тебя? как имя твое шестнадцатилетняя?..

Я Тимур-Тимофей, отрок… и мне шестнадцать лет уже стало… шестнадцать лет уже телу моему… ногам губам рукам моим уже шестнадцать лет…

И созрели они для любви первой, как и груди твои и губы полноводные и лядвеи тесные круглые в крепжоржетовом платье твоем в черный горошек! да!..

Но как имя твое спелая телесная дева в веющем струящемся шалом сквозистом платье?..

…Здравствуй Тимур-Тимофей!

И мне шестнадцать лет в беззащитном тугом крепжоржетовом открытом платье моем… но не помню я имя мое… не помню… Ангелина?.. нет… Аделина?.. нет… Аделаида?.. да… нет… Ангелина-Аделина-Аделаида… Война! да!

Война имя мое!..

И я жила дышала радовалась расцветшему телу девьему моему!..

И я жила в городе Львиве Львове с отцом и матерью возлюбленными моими.

И мы пошли в театр и слушали там оперу «Фауст» и в перерыве я пошла в буфет и оставила мать и отца моих в зале…

И бомба немецкая упала на театр и когда я вернулась в зал бархатных рубиновых кресел — там исполинская хрустальная люстра вся разбитая распавшаяся рухлая обильная лучистая лежала на полу и под хрустальной горой остались навек мои матерь и отец…

И так они вошли в кладбище хрустальное обнявшись в бархатных креслах блаженных… да!..

И я сказала воскричала восшептала в театре людям:

— Не трогайте хрустали — пусть они останутся в хрустальном мавзолее… не поднимайте не вынимайте моих родных из-под гробовых веселых осиянных хрусталей их…

И пусть они захлебнутся сладко останутся в нежданном хрустальном небесном водопаде… да!..

Пусть спят они. Не трогайте не будите их… Тссс… Тише… Не тревожьте их! Не будите!..

И я сняла с ног лакированные туфли-лодочки и пошла из театра на цыпочках, чтобы не будить уснувших хрустальным сном родителей моих.

И еще я взяла две хрустальные подвески и повесила их на уши себе, как серьги осиянные лучистые…

И так с серьгами хрустальными в ушах и с туфлями-лодочками в руках я пошла из Львова по городам страны моей военной…

А наш Отец Генералиссимус, который заменил нам всех убитых отцов, любил оперу и поставил по всем городам, большим и малым, оперные театры тяжелые с дорическими колоннами и тяжкими хрустальными люстрами.

И я пошла от города к городу от театра к театру.

И так пришла в Джимма-Курган.

И тут нашла театр мой с колоннами и люстрой… но без родителей моих

…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война! Какое долгое колодезное прекрасное имя!

Как спело плодовое тело твое шестнадцатилетнее открытое безвинное несметное в праздничном крепжоржетовом платье!

Как горят звездные хрустальные подвески в кошачьих чутких послушных ушах твоих странница моя!..

Пойдем в наш пустынный джимма-курганский театр…

Сейчас война…

А в войну быстро созревают девы и отроки! да!

Пойдем в театр! там пустынный зал! там одни лишь артисты на сцене поют в опере «Фауст»!..

Пойдем в зал… только надень на ноги лаковые туфельки-лодочки свои! не держи их в руках!..

…Нет Тимур-Тимофей! не надену я туфельки свои, чтобы не разбудить хрустальных родителей моих!..

И мы проходим чрез дорические колонны античные, над которыми тысячи индийских скворцов-майна кричат из тысяч гнезд своих и входим в могильную бархатную тишину театра.

И там темно в пустынном зале и только сцена ярко горит, как хрустали в ушах Ангелины-Аделаиды-Аделины-Войны — первой любви моей.

И мы садимся в мучительный пыльный гранатовый как кровь девственниц бархат темных блаженных кресел…

И в зале пустынно и только на сцене артисты поют голодными голосами военными оперу «Фауст».

И Ангелина-Аделина-Аделаида-Война льнет ко мне в платье беспомощном хрупком своем и не может она совладать с гонными девьими перезрелыми грудями своими…

И платье темнеет и страждет волнуется от них от шестнадцатилетних неистовых грудей задыхающихся ея…

И я беру груди ее чрез тщетное платье ее и я беру слепыми неумелыми перстами своими зыбкими медовыми упоенными девственные груди ее и не знаю что делать мне в темном пустынном театре этом на мучительном пыльном гранатовом бархате поющем оперном сумасшедшем этом! да!..