Шрифт:
остановилось. Он висел под деревом на верёвке, как попавшее в ловушку животное.
– Борис! Господи! Скажите что-нибудь! – звала снизу испуганная Габи.
–
Уйди, - только и выдавил он.
–
Подождите! Потерпите, я сейчас! За помощью! Терпите, Борис!
«Ему кажется, что вся кровь из тела перетекла в голову»
«Он сейчас ненавидит только Габи»
Стучали часто, отдаляясь, каблуки. Из леса неслось ещё громче: «А у тебяяяяяяяяя
СПИИИИИД! У тебяяяяяяяя СПИИИИИД! Мы умрёёёёёёём!». Опять умоляющие шепотки.
Через полчаса Бориса сняли с дерева. Он попал в ловушку лассо. Как говорили
окружающие, для того, чтобы вздёрнуть его на верёвке вверх и закрепить эту ношу на
дереве, понадобилась, очевидно, сила по крайней мере двух взрослых мужчин. Но Борис мог
думать только об одном. Он нашёл глазами в собравшейся толпе Габи и, подобно
религиозному фанатику, различившему иноверца, закричал, тыча в неё дрожащим пальцем:
– Уйди! Уходи! Это ты! И на озере! И сейчас! Это ты сделала!
А из леса неподалёку неслось, но уже отдаляясь, стихая: «Хочешь слаааадких
апельсиииинов? Хочеееешь? Ильяяяяяя, хочешь?».
С этим в Анонниеми забрезжил новый день.
****
Послышался звук, страшный звук, вжиии, шиии разнеслось по всей округе, потом что-то
йокнуло в древнем механизме, всех оглушив, и пошёл нарастать гул – Одногород
131
закрывался, а, значит, Черновина подобралась слишком близко, значит, дозорные уже видели
её с высоты городской стены. Юуванйоки стояла у ворот два каменных блёка и всё это время
не издала ни звука, сжав кулаки под грудью так, что локти сдавили ей рёбра с двух сторон и
мешали дышать. А она и не дышала почти, с отчаянием всматриваясь в лес за чертой
Одногорода, куда на рассвете ушёл её любимый, так и не вернувшись.
Когда же вдруг грохнул взявшийся механизм, и ворота мамонтово поползли закрываться, а
сверху двинулась крыша, Юуванйоки глупо пискнула. Она сжала кулаки ещё сильнее, но
внизу живота у неё, наоборот, всё расслабло – хоть струйся по ногам вода, – но она бы даже
не заметила, как и не чувствовала сейчас воду, тёкшую по щекам. Одногород закрывался, а
любимый в лесу, а Черень ест всё на своём пути и больше не возвращает. Может,
Юуванйоки в раз обезумела? Она стала раскачиваться на месте и тихо завывать, будто
подпевала гудящему механизму ворот. Глазами же всё тыкалась в лес – где он, где ты, спеши
ко мне, успей, найди свой путь.
Земляной гул гигантских труб на главной площади и ритм кожаных барабанов направляли
движение каменных стен и людских струек, бежавших по улицам в страхе и растерянности –
как за малость каменных блёков перед полным закрытием подготовиться к новой жизни? К
Юуванйоки подкрался Корёныш и заскулил, покусывая край холщёвого платья, дрожал
пушистыми веками, жал двойной хвост к бочку, но хозяйка его не замечала, она вперилась,
вся нутром потянулась наружу, где на линии горизонта уже клубились первые всполохи
Черновины. Ууууууууууууууууууууг – один гул труб, ууууууууууууууууууууг – второй гул
труб, землю вспарывает, все кости пронимает, в корнях волос шевелится, задерживается.
спешикомнепридикомнеуспейнайдисвойпуть
спешикомнепридикомнеуспейнайдисвойпуть
спешикомнепридикомнеуспейнайдисвойпуть
спешикомнепридикомнеуспейнайдисвойпуть
плетисьплетисьсловесзащита
плетисьплетисьсловесзащита
плетьмигониложьсокземли
прочь
плетисьплетисьсловесзащита
плетисьплетисьсловесзащита
плетьмигониложьсокземли
прочь
спешикомнепридикомнеуспейнайдисвойпуть
яукроюнасобоих
Единственное, что не могла проглотить Черень, хоть и жевала, обсасывала, были камни.
Каменными стояли стены Одногорода, две взрослые сосны в высоту, из камней люди
сделали ворота и крышу Города, с камнями они умели разговаривать, слышали их медленное
дыхание, и по вздохам камней из почтения, в благодарность за защиту отсчитывали своё
человечье время. Про Черень жители Одногорода знали только из каменных летописей, хотя
и старики могли рассказать – Черень редко выбиралась из своего мира и только сквозь
трещины в мире человечьем. Люди как-то сами промышляли, что их мир шёл трещинами, но