Ветеран скучно и последовательно излагал хронологию войны, ориентируясь на версию,

принятую советскими историками. Позже стал выписывать куски из разоблачительно-

скандальных работ, которые в обилие посыпались вместе с развалом СССР. Создавалось

впечатление, что Серебряков не видит разницы между этими версиями, а только прилежно

описывает ход и развитие одной болезни – врачами был установлен такой-то диагноз,

больному прописали следующее лечение; обратились к другим врачам, диагноз изменён,

прописаны такие-то лекарства и т.д. Своего отношения к противоречивым историческим

позициям Серебряков не выражал, текст он нигде не кавычил, так что Илья не мог

определить, писал ли он от себя или всё же цитировал литературу. Сплошной текст, без

ссылок на источники и оговорок, тем более давал ощущение одного непрерывного потока и,

на взгляд Ильи, доводил до абсурда саму традицию исторического исследования, вместо

разведения фактов предлагая наложение друг на друга разных реальностей.

Илья нетерпеливо отложил первую тетрадь и вытянул наобум папку из плотной туши

стопок – если пенсионер и дальше бубнил в таком роде, чтение можно было с чистой

совестью бросать, но в шляпе покойного Серебрякова, как предстояло узнать Илье, оказался

ещё один кролик. Из папки под номером 44 сразу выпали разрозненные листы, картонки с

наклеенными на них вырезками из газет и исчерканные карандашом обёртки шоколада

«Алёнка». На листках Илья увидел яркие рисунки, карандашные и акварельные, порой даже

лубочные по пестроте. Они изображали сцены битв. Но не советско-финской войны, а какой-

то мифической с участием солдат в неизвестной Илье форме, мохнатых чудовищ и высоких

девушек в платках на голове, но без лиц. Юноша взял тетрадь №9. Её содержимое также

пестрило талантливо и аккуратно выведенными рисунками битв, прочих сцен и отдельных

персонажей.

Целый день Илья потратил на изучение оставленных ветеранов сокровищ – рисунки

складывались в единую историю, и перед случайным читателем постепенно представал

новый мир, придуманный и созданный Серебряковым, об истинных занятиях которого,

наверное, никто и не догадывался. Некоторые образы и сюжеты, как заметил Илья, художник

заимствовал из всего пласта финно-угорской мифологии, не только карельской, но и

венгерской, мифов народов ханты и манси. Многостраничное изображение целого народа, по

непонятной причине переселяющегося жить под землю, явно отсылало к поверью коми, что

их предки – народ чудь – ушли под землю в древние времена. Гигантские кровососущие

комары и вредоносные духи, выбирающиеся из дыры в поверхности земли, напомнили Илье

обско-угорский миф о злом духе Кынь-лунг, который проделал в земле отверстие с помощью

посоха, и через образовавшуюся трещину переходил из нашего мира в свой подземный.

Через ту же дыру в мир вышли духи болезней. Из обско-угорской мифологии Серебряков

заимствовал и апокалипсические образы огненного потопа: спастись от него смогли только

135

те, кто заранее изготовил плоты в семь слоёв древесины, тех, кто не позаботился об укрытии

на плоту, пожирали всё те же комары-гиганты, а оставшиеся в живых со временем

превращались в водяных жучков и окончательно исчезали. Илья вспомнил, что согласно

поверьям обских угров у человека было два типа души: лили и ис. Лили не имела

материального воплощения, это было само дыхание человека, и после его смерти она

переселялась в тело ребёнка того же рода. Но имелась ещё душа-тень, или «сонная душа» –

ис могла отделяться от человека в течение всей жизни, например, во время его сна и

путешествовала по миру в форме глухарки. После смерти человека душа-тень попадала в

подземное царство Кынь-лунга, там она жила столько же времени, сколько её хозяин прожил

на земле, затем уменьшалась, оборачивалась водяным жучком и полностью исчезала. Илья

невольно подумал, что изображения апокалипсиса не являлись предсказанием, а скорее

изображали некую иную, параллельную реальность, в которой существовала «сонная душа»,

это могли быть ночные кошмары Серебрякова или его галлюцинации.