ни радости от спасения, ни узнавания. Он молча изучал смотревших на него сверху людей.

Казалось, Борис также не стесняется своей наготы, либо просто её не осознаёт. Яша

спустился вниз, набросил ему на плечи безразмерный дождевик, который наверху выдал

Илья, и стал помогать мужчине взбираться по склону. Тот покорно делал то, что ему

говорили, но двигался неловко, косолапо ступая босыми, израненными, как заметил вблизи

Яша, ногами по острым камням и при этом почему-то никак не помогая себе руками.

Илья и Яша усадили его на скамью дрезины. Борис молчал и глядел в пустоту.

–

Кажется, у него аффект, - шепнул Илья.

Он заметил раны на ногах мужчины, достал бутылки с минеральной водой и аптечку.

Приставил горлышко бутылки к губам Бориса – тот сделал несколько ленивых глотков.

Затем Илья стал омывать его ноги и врачевать раны. Яша пытался разговорить мужчину,

спрашивая, что случилось. Но тщетно. Вика, испросив разрешения, запустила дрезину.

– Вдруг у него сотрясение мозга? – предположил Илья.

Открытых ран на голове Бориса они не нашли, только ссадины и крупный синяк. На всякий

случай мужчину уложили на скамье. До Пиенисуо расстояния оставалось меньше, чем на

обратный путь до базы Никитина, так что они решили не возвращаться, а вызвать скорую из

сторожки на лесопилке.

Яша встал у штурвала рядом с Викой. А Илья сел на пол. Он снял сапоги, стянул носки, в

которых от трения уже образовались большие дырки, и поставил гудящие ступни на

холодную поверхность дрезины. Вместе с ощущением физической свободы и лёгкости к

нему неожиданно пришло и смутное чувство внутреннего освобождения. Тот день был

полон загадочных событий, нервных переживаний и слишком ярких впечатлений, но сейчас

Илья, как ни странно ему самому это казалось, испытывал умиротворение. Он вспомнил

вопрос, заданный ему родителями, когда они остались наедине, заданный с теплотой и

нежностью, с безусловным приятием. «Ты доволен своей жизнью?» Илья ушёл от ответа,

тактично отговорился. Но сейчас со всей ясностью ощущал, что до сих пор жил не своей

185

жизнью. Насильничал сам над собой, тащил себя за волосы туда, куда вовсе не хотел идти,

но это была не его жизнь. Чувство освобождения пришло со способностью признаться себе в

этом. Он пока не знал, какая жизнь в самом деле его, но со спокойной радостью

предчувствовал, что вскоре каким-то образом узнает нужный ответ.

А клонившийся к концу день, как будто не наигравшись вдоволь, стал тревожить их

новыми впечатлениями.

–

Горелым, что ли, пахнет? – спросил Яков.

За поворотом они увидели дым, стелившийся туманом над одноколейкой. В просветах

между деревьями замелькали всполохи мощного пожара. Нахлынули и звуки: треск

горевшего дерева, сосущий вой огня, взвизги лопающихся стёкол. Пламя пожирало не лес, а

деревню Пиенисуо. Дрезина шла, как камера бескомпромиссного кинооператора, общим

планом показывая зрителям разгул огня от крайних участков и дальше по мере движения.

Пламя заглатывало давно брошенные избы и хозяйственные постройки и, будто подчиняясь

чьему-то замыслу, даже в этот сырой день перепрыгивало на заборы, деревья и следовало

безостановочно от дома к дому, от участка к участку. Пожелай птицы любоваться

странностями человеческой жизни, в тот момент с высоты своего полёта они бы увидели

чудесную картину – как огонь, следуя вычерченным бензином тонким дорожкам, рисует

поверх деревни Пиенисуо узор разрушительного, ярко оранжевого лабиринта.

Двигаясь по дуге, кинокамера стала приближаться к единственным жилым участкам села.

Теперь уже послушались отдалённые женские крики. Не болезненные. Причитающие.

– Вика, гони дрезину к лесопилке, а мы с Ильёй побежим на помощь, - распорядился

Яша.

Но Вика не слушала. Глядя поверх его плеча, она призвала:

–

Смотрите.

На деревенской дороге в обрамлении горящих участков стояли две неподвижные фигуры.

Это были женщины. Они повернулись лицом друг к другу, похоже, безучастные к

творившемуся вокруг кошмару. Одну разглядеть с дрезины они не смогли, а во второй