сомневался, что во всей России теперь будет выходить только эта газета. До скончания

веков. О существовании царапов знал, похоже, один лишь он – Федотов. И, значит, как раз

ему надлежало помешать их планам. Профессор быстро сообразил. Надо изменить название

газеты. Ведь в этом вся соль. Царапы хотят обезволить народ и таким образом обрести над

ним власть. Проникнуть во всех людей. Жить в них паразитами. Лично против царапов

профессор, конечно, ничего не имел. Но он боялся, что с их воцарением все люди просто

перестанут друг друга понимать. А ведь это стало бы началом конца.

От профессора требовалось хлопотать. Но он с юных лет был стеснительным человеком.

Болезненно стеснительным. Просить Федотов так и не научился. Сама мысль, что надо

обращаться к кому-то за помощью, даже по мелкому поводу, погружала его в состояние

паники. Сердце тут же забивалось куда-то в угол и дрожало там левреткой. Ладони потели.

Он весь потел. Его обуревало чувство неудобства. Боязнь кого-то потревожить, вызвать чьё-

то недовольство. А сделав так пугавший его шаг, Пётр Георгиевич всегда и неизбежно

превращался в жалкое, лебезящее существо – не будучи таким на самом деле. И всегда после

себя ел. Нещадно.

Тогда в редакции «Русского инвалида» он был купальщиком на кромке проруби. Два дня

убеждал себя просто объявиться на Литейном. Полчаса ходил около здания редакции, никак

не решаясь зайти. Едва подавил приступ рвоты перед тем, как открыть дверь в кабинет.

Профессор всё-таки прыгнул в ледяную воду. Но ему это стоило невероятных, почти

физических мучений. Звонников не знал.

Сейчас, если он действительно хотел спасать державу, надо было выйти в город и снова

просить. Федотов раскачивался с 28 февраля по 2 марта. Звероподобные люди, захватившие

его квартиру, не обращали на старика ни малейшего внимания. 1 марта они изнасиловали

Катю. Профессор, увлечённый анализом и попытками классификации царапов, ничего не

услышал. Он вообще не замечал, что в доме хозяйничает кто-то ещё. Сидел безвылазно в

спальне и даже забыл переодеваться. О происходящем в городе не знал. И не задумывался.

2 марта Петр Георгиевич убедил себя зайти хотя бы к соседу по дому – артисту Юрьеву, с

которым водил знакомство. Тот мог помочь в борьбе с царапами. Он принял профессора в

комнате, до отказа заставленной угрожающего вида лавровыми венками и громадными

цветочными корзинами. В нос бил сильный запах увядания.

– Я юбилей справлял в Александринском 25 февраля, - подавленно оправдался Юрий

Михайлович. – Это подношения. Очень мило, да? Было… Потребовались две машины и один

извозчик, чтобы всё перевезти, представляете? И вот уже сгнило и бесполезно. За это время

39

столько всего произошло, я даже забыл приказать здесь убраться. Простите… А знаете, мы

когда 25-го домой возвращались, на улицах электричество не горело. Так темно было.

Пустынно. Зловеще тихо. И тут я с цветочками еду… Вот и сейчас как в склепе.

Федотов кивал, потел и совершенно не знал, как подступиться к волновавшей его теме.

– Да вы присаживайтесь, Пётр Георгиевич! Мы, наверное, несколько месяцев не

виделись, да? Рад знать, что вы живы-здоровы. Тоже дома отсиживались?

–

Я…

– Дико, это все дикость просто! У меня ни днём, ни ночью не прекращаются обыски –

говорят, что Протопопов рассадил по чердакам городовых с пулемётами, и теперь их ищут.

У меня ведь верхний этаж, а прямо над квартирой – чердачные окна. Сегодня всем и всюду

мерещатся эти пулемёты, хотя никто их так и не видел. Вы видели? А я, представляете, все

последние дни провёл в проходном коридоре. Там нет окон – вдруг, чего доброго, шальная

пуля залетит. Дикость, дикость.

Актёр запустил руку в волосы, спадавшие короткими локонами ему на лоб, и

пригорюнился. Немного помолчали.

–

Подумать только, - снова заговорил Юрьев, не глядя на профессора. – Мы так

увлеклись работой над «Маскарадом», что чуть было не проглядели революцию!

Федотов решительно его не понимал.

– Неизвестно ещё, о чем больше распускали слухов в феврале – о народных волнениях