пошёл совсем в другую сторону – вдоль Фонтанки. И углубился в переулки вокруг

Апраксина двора. Его город перевернулся.

Косящими глазами Федотов взглянул на небо. Там что-то мельтешило. Приглядевшись, он

различил мириады слов. Всё небо было покрыто волнующимся полотном маленьких слов,

шедших слитно и начинавшихся со строчной буквы.

…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…

…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…

…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…

…синеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинее…

…облакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблако…

…лучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучи…

Что видишь – то и читаешь. Федотов догадался, что это не слова написаны по живому, а

сама реальность состоит из слов, является ими. Материя всех окружавших его предметов

дышла, вибрировала прекрасной словесной вязью. Даже одежда на нём. Даже его кожа.

42

…кожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожа…

Совершенно неожиданно профессор увидел потаенную структуру мира, в котором так

долго и бессмысленно жил. Ему явилась сама основа мира. И он не мог не улыбнуться

влюблёно.

Федотов снова посмотрел на небо. И заметил странное. В одном месте словесная вязь неба

колыхалась особенно резво. Она как будто дыбилась под силой чего-то, жавшего на неё с

внутренней стороны полотна. Так будет, если засунуть руку под свитер и изнутри тыкать

пальцем в ткань.

Что-то хотело прорваться в Петербург сквозь плотную идеальную вязь слов.

И неожиданно в небе образовалась трещина. Пётр Георгиевчи моментально понял, что это

работа царапов, – две небесные строки покорно разошлись. Тонкая царапина начала

шириться и вскоре превратилась в легко заметную рану. Красную, как и у всех живых

существ. А из образовавшейся расселины что-то сунулось. То ли гигантский язык, то ли чья-

то нога в красных кальсонах. Федотов испугался и побежал в сторону Садовой улицы. Не

оглядываясь.

–

А ну стой! – крикнул сзади вполне человеческий голос.

Профессор с упавшим сердцем подчинился.

– Предъяви документ, - за спиной Федотова возникли два солдата. Явленная словесная

вязь испарилась. Рана на небе больше не висела.

– Конечно, конечно, - облегчённо зашептал Пётр Георгиевич и вытянул из внутреннего

кармана пальто, как ему казалось, нужный документ.

Но это был фотопортрет Николая II.

–

Ники? – хором икнули солдаты. Они явно растерялись.

–

Ники? – переспросил не понимающий Федотов.

– Ники – ткнул грязным пальцем в карточку один из солдат.

–

А…

Профессор не знал, что сказать. Но из всех возможных ответов он выбрал самый

непригодный.

–

Это не мое. Оставьте себе, если хотите. А я пойду, ладно?

Вооруженные солдаты неуверенно переглянулись и отступили. Федотов же, развернувшись

на каблуках, снова угодил в водоворот Апраксина двора – неестественно безлюдного.

Сперва профессор шёл медленно, не оглядываясь. Затем ускорил шаг. Потом не выдержал

и всё-таки обернулся. Солдаты пропали. Но зато по левую руку Федотова теперь стояла

рысь. Старик так и оцепенел.

Это была не обыкновенная сибирская или европейская рысь, а, скорее, каракал, водящийся

в африканских, западно-азиатских и индийских степях. Но никак не в Петербурге. Эту

гигантскую кошку, мирно стоявшую в десяти шагах от профессора и глядевшую ему прямо в

глаза, роднил с каракалом тёмно-рыжий окрас, короткая шерсть, отсутствие бакенбардов, а

также необыкновенно длинные кисточки на ушах. Но петербургская кошка казалась

чересчур худой и высокой для рыси. К тому же её конечности и хвост были фантастично

длинными. Федотов вдруг подумал, что это один из оживших сфинксов Петербурга. Но

причём тут в таком случае кисточки? К тому же Апраксина рысь выглядела слишком живой

для галлюцинации. Она сбежала из зоосада, догадался Пётр Георгиевич.