условиях сострадание оказывается удалено от индивида на расстояние, скажем, от зрителя до

телевизионного экрана, и начинает существовать, соответственно, самостоятельно от

человека и, что хуже всего, в форме товара. Иными словами, в XXI веке вышло так, что

люди, озабоченные индивидуальным социальным выживанием, борьбой за существование,

передоверили работу своей души различным медиа, в частности телевидению, и сегодня уже

те проживают изначально сугубо личные духовные опыты. И транслируют их людям в

форме уже готового продукта. На ужин вы потребляете купленные в магазине

полуфабрикаты, затем, посмотрев выпуск теленовостей, получаете, как витамины, свою дозу

сострадания, а перед сном накладываете на лицо крем от морщин. Вы поддерживаете себя в

тонусе. Таким образом, в обществе потребления даже сострадание становится своего рода

товаром, который можно употребить. Но доброта, честь, некий внутренний свет,

искренность, любовь, то же сострадание – все эти понятия, они вообще не из серии

«поддержания себя в тонусе», вы понимаете? И производить их «на продажу», - Габи на

иностранный манер именно что рисовала кавычки в воздухе. – Внедрять куда-то этот

произведённый духовный продукт – в целом бессмысленный процесс. Это как мазать руки

кремом, но если ваш собственный организм не борется и не хочет регенировать кожу, крем,

три хоть до посинения, не поможет вовсе. И вот наше общество с некоторых пор стало жить

иллюзией света. Ну как кофезаменитель – тут тот же светозаменитель, духозаменитель.

Различные медиа плюс современная, официальная, культура транслируют нам некое подобие

духовности, через фильмы, журналистские репортажи, книги и прочее, и у «потребителя»

создаётся впечатление, что это он сам сострадает, сам задумывается о серьёзном, сам

наполняется светом и сам такой умный и, например, ужасно патриотичный. Но ведь правда в

том, что он лишь пассивно это употребил, лишь умилился собственной, как оказалось,

незакоснелости, тогда как духовность – это сугубо индивидуальный, самостоятельный опыт,

настоящая работа, не какая-нибудь пятиминутка умиления. Заканчивается телепередача, и

человек идёт по своим делам с мыслью «какой же я всё-таки хороший». Мило, не правда ли?

–

И вы, можно сказать, не захотели этому попустительствовать? – отозвался Борис.

– Точнее сказать, я окончательно запуталась, - девушка крякнула и прикрыла

открывшиеся в улыбке зубы ладонью. – С одной стороны, есть я, отмораживающая внутри

профессии – гуманитарной, отмечу, профессии – свою способность сострадать. С другой

стороны – эти вот идеи о товарности сострадания в современном обществе и потребителях.

А с третьей… что бы я ни делала, что бы ни думала, всё равно есть какие-то совершенно

неизвестные мне люди, которые моментально реагируют на сообщения о чужом горе и

нужде и перечисляют деньги, шлют вещи, питание и так далее – множество людей, со всех

концов страны.

–

А что вас удивляет?
– не понял Борис.

– То, что я не с ними. Я вообще не знаю, кто эти люди. Они могут и сто рублей выслать,

каждый по своим силам. А я как-то так устроена, что даже не знаю, как перечислять деньги,

и мне стыдно слать сто рублей, раз я не могу перечислить сразу несколько тысяч. Но зато я

72

умею делать репортажи, даже внутренне в них не включаясь, и я могу строить теории о

месте сострадания в современном обществе. Но ведь это всё… не действие, понимаете?

–

Не уверен, - ответил Борис, хмурясь. – И не очень понимаю, о каких таких особенных

людях вы говорите.

– Да самые они обычные люди, в том-то и дело. Но почему-то так выходит, что в моём

окружении их нет. Зато много тех, кто говорит о важности сострадании. Мы пишем

высокопарные статьи, выпускаем злободневные репортажи, дискутируем в блогах, спорим

до посинения, выдвигаем теории. Ну я вам это только что продемонстрировала. Я тоже из

этих. Но возвращаясь к идеалам, которые у меня когда-то были, и сейчас где-то на подкорке

– мне всегда казалось, что раз я гуманитарий и читала Толстого какого-нибудь, то во мне,