Они поворачиваются к нам спиной, уходят, и я слышу музыкальную фразу, пропетую жуть как фальшиво и с ехидным вестфальским акцентом:

– Шляфе, майн хенкерле, шляфе! Спи крепко, мой палачонок!

Я сжимаюсь, стальная плоть стискивает меня со всех сторон, загоняет в подобие той старой литейной формы, из которой я некогда родился.

Я лежу на кровати неподвижно, только мерцают алые камни на рукояти: то ли Экскалибур наколдовал мне из жалости такие же глаза, как его собственные, то ли это и есть его легендарные рубиновые очи. Вижу я ими необыкновенно: будто они плавают вокруг меня в воздухе, как рыбы.

– Мой стальной любовник, – тихо приговаривает надо мной Стелла, – мое живое серебро. В давние времена обнаженный меч лежал между Тристаном и Изольдой, меж Сигурдом и Брюнхильд, чтобы соблюсти их непорочность и указать на нее. Как же поневоле непорочна я, если на простынях рядом со мной нет никого и ничего, кроме обнаженного клинка.

Я могу зреть, умею угадывать ее речь по губам, но нет у меня ни голоса, чтобы кричать, ни тепла, чтобы разогнать остывшую кровь, освежить заключенный в ней дар людей – ту искорку, что позволяет нашей жесткой плоти судить и мыслить, мучиться и любить.

…Происходит нечто. С меня в очередной раз совлекают потертую, залоснившуюся одежду, и мужчина в грубой клепаной коже снимает с меня мерку. Вскоре он приносит новые ножны – простота и лаконичное изящество, легкость и крепость, – и вместе с моей девушкой торжественно облекает меня в них. Будто облачают в свадебный наряд, думаю я.

И вот в одну из ночей полнолуния меня, совершенно обнажив, кладут на покрытый алым сукном стол. Приходят ведьмы, каждая со всеми своими кошками, беседуют со Стеллой так тихо и так скрытно, что мне не угадать слов. Потом с некоей печалью прощаются, по очереди давая хозяйке поцелуй, странный: губы Стеллы на мгновение касаются шеи каждой из гостий. И удаляются все, даже наше святое кошачье семейство.

Остается одна Стелламарис. Глядя прямо на мою наготу, она медленно совлекает одежду и с себя: розоватая кожа, бледные соски, полудетские бедра, треугольник рыжих волос между ними – как истечение кровей, как извечная угроза женского лона. Разматывает клубки своей медной пряжи, и они падают вдоль всего тела. Подходит, склоняется надо мною, неподвижным, и читает старинный немецкий стих:

Скользкая, тяжелая масса ее волос – императорский пурпур – оплескивает меня всего. Моя ламия. Моя стрега. Моя колдунья. Ее мягкие губы, ее полуоткрытые губы – нечто странное видится мне посреди них – касаются моей гладкой стали, и поток затворенной во мне крови – крови, что носит ее цвета, – льется наружу. Вот как, значит, она убивает: вытягивая атомы сквозь атомы, клетки сквозь кристаллы. Откупоривая, как бутыль с вековым вином. Превращая нас в ледяную пластину над глубоким зимним озером, откуда ушла вся вода. Делая нас тонкими и хрупкими…

Тут Стелла выпрямляется, взяв от меня сущую каплю, и отходит. Какой сильный и неотразимый аромат издает ее горячее тело! Слаще той жидкости, что ныне пережигается в алхимическом кубе этой бессмертной плоти, того игристого вина из смеси темной и светлой крови, нет для нас ничего. А я так слаб и так изможден. Я уже не могу противостоять магии зова…

– Так иди же ко мне, любимый мой, – тихо говорит моя звезда. – Не противься. Из различий – единство, из двоих – одно.

И я, направляемый силой выше моего разумения, лечу поперек ее яремных жил, накрывая нагое тело моей невесты тончайшей серебристой фатой.

…Я хочу целовать тебя, кого Господь Бог мне судил.

Меня зовут Торригаль, слышите, сволочи? Каждую ночь я выхожу на охоту и убиваю во имя той, от кого вы так счастливо избавились моими руками. Мои волосы – горящая медь, мое тело – серебряный лед. Я иду по следу преступивших закон и накрываю их стальным саваном. Я один мщу за всех, слышите, холеные железные игрушки, благородные убийцы, наступившие на себя самих? Вы символы: непреодолимое обаяние ваше имеет корень в том, что для человечества вы – воплощенная тяга к чести, справедливости, воздаянию, извечная сила, гордо противостоящая другой такой же силе.

А я не символ. Я просто жизнь. Я поистине жив, как никогда до того. Я неуловим и неуничтожим: ничто не может повредить и одному мне, а теперь я обрел много истинных друзей и защитников.

Я знаю, что не смогу – и никто не сможет – убить само зло, но хотя бы умею потеснить его, отвести от тех, кого оберегаю.

Я провожу самим собой черту между правым и неправым, честью и бесчестьем, подлостью и благородством, ненавистью и приязнью, грехом и добродетелью, жизнью и смертью. Одну только любовь – злую ли, добрую, – не могу поделить надвое.