И, наверное, я делаю всё как надо.

Потому что когда днем я сплю в мягком шерстистом кольце моих стражей, мне снятся благие сны. Вернее, один и тот же сон на все времена. В нем я выпускаю из себя вторую половину моей любви и мы, держась за руки, бродим по бесконечности Елисейских Полей. Деревеньки среди цветущих лугов, раскидистые каштаны и стройные тополя, пруды и фонтаны, мелкие лавочки и магазины мод, хижины и роскошные особняки, все в зелени газонов, рокочущая струна прямого пути и на ней – конные экипажи, парад лакированных моторов, гончие тела болидов; шествия, концерты и гулянья. Вечная весна и вечный расцвет.

Мы смеемся во весь рот, поблескивая золотом коронок на месте глазных зубов, обнимаемся прямо взахлеб и напропалую дурачимся. Красная мантия ее волос спереди почти закрывает веселые карие глаза, сзади ниспадает до подколенок и победным стягом развевается по ветру. Моя седая стрижка годится на все времена, хотя костюмы я меняю то и дело. Академик, не снявший парадного мундира с нелепыми золотыми пальметтами, и серенькая, как мышь, розовощекая гризетка в кринолине и чепчике поверх своей роскошной гривы. Стареющий жиголо в танцевальном фраке и его молоденькая жиголетта в дерзкой плиссированной юбчонке. Импозантный седой отец и шалая рыжая девчонка – его дочь, оба в драной синей джинсе. Люди оборачиваются на нас, люди нам дивятся, и никому невдомек, что отроковица на добрую тысячу лет старше своего пожилого аманта.

Может быть, когда-нибудь мы и вправду рискнем заняться любовью и предадимся вечной смертной игре на зелени трав или прямо на полу крошечного домика в предместье, но нет, не сейчас. И так для нас слишком много счастья – мигом хмелея, пить медовое вино из одуванчиков, враз перепачкав руки, ломать пополам пухлую маковую сдобу и последние наши оболы тратить на огромную порцию отменнейшего – лимонного мороженого с ванилью.

Двойная жизнь, жизнь на две стороны бытия. Ночью – настоящая, днем – как сон или смерть. Или совсем наоборот.

Ночью у меня – Бонифаций, Юфимия, прочие коты и их кошачьи дети. Мои одинокие кровавые охоты, во время которых я совершаю… ритуальные очищения города, скажем так. Глава здешнего ведьминского ковена милейшая нянюшка Гита Ягг и ее жуткий драный котяра Грибо, который обхаживает одну из Юфиминых дочурок – сам не знает, какую… Почтенная матушка Эсме Ветровоск с ее прелестной юной кошечкой отчего-то не удостоила здешнюю пятиэтажную шарагу своим присутствием – ну и немудрено, она всегда была такая положительная, такая морально устойчивая. И так твердо стояла на земле Плоского Мира… Даже когда успокоительная горизонталь Анк-Морпорка оборачивалась крутой вертикалью Ланкра. Или наоборот.

Днем я всё чаще обнаруживаю себя в наипрекраснейшем месте, где перекручены все годы, все сюжетные и причинно-следственные линии. И рядом со мной моя нетронутая дева Стелламарис, которая остается ею вот уж тысячу с добрым хвостиком лет, – и оттого боится даже легчайшего упоминания о телесной любви.

Хотя ее плотское поглощение давно уже произошло.

Мы уже уговорились, что рано или поздно поженимся по всей чинной проформе. Только вот найдем домик – знаешь, my dear, из таких наполовину сельских, наполовину буржуазных, какие иногда встречаются в парижских пригородах середины девятнадцатого временно́го округа. С регулярными куртинами и стрижеными зелеными бордюрами у фасада, вьющимися вверх по веранде и фигурам растительных зверей желтыми розами и сиреневой глицинией, а на самой веранде пусть непременно будут выкрашенная в белый цвет плетеная мебель и белейшие кружевные занавески. В зимних комнатах абсолютно необходимы моррисовские настенные гобелены и яркие смирнские ковры на полу. А также для столовой и твоего кабинета – мебель в стиле бидермейер, в спальне – японская ширма с эротическими рисунками по гравюрам укиё-э работы Хокусая и до кучи – огромная, как у мадам Дюбарри, кровать с высоким резным балдахином и тяжелыми двойными занавесями: из парчи и шелка. Сущая комната в комнате, внутри которой не спать следует, а играть в прятки или в троянского коня.

Как вы поняли, эту жуткую смесь эпох и стилей надо еще утрясти в ожесточенных спорах, а предметы спора – отыскать в приемлемом состоянии. Потом подогнать одно к другому стилистически с помощью окраски, лакировки, гравировки, планировки и прочего колдовства и ведьмовства. Модных дизайнеров приходится звать аж из округа номер двадцать один.

А только устаканишь все эти гламурные штуковины – здрасте пожалуйста! Все летит непонятно куда, плывет наподобие восковой свечки, мерцает, как зарница в нагроможденной туче. И ты оказываешься либо внутри чистенького интерьера поздних голландцев, либо вообще в стандартном европейском пентхаусе. Потому что у твоей виллы снизу отрастает этак с десяток этажей. Без лифта. Иногда без лестницы тоже.

Можно, разумеется, отловить задницей (или на свою задницу) какое-нибудь особо вредное кресло или козетку, придавить всем телом и посмотреть, что из этого выйдет. В конце концов, вся реальность моих Елисейских Полей меняется не более чем дважды в восемь-девять часов, и то от силы. Однако здесь нам обоим скучно и грустно удерживаться на месте, а стоит только встать – и вся куролесица начинается сначала.

Мы пробовали оставить интерьер в покое, надеясь, что он сам, по своей собственной воле и логике, себя гармонизирует и из него вылупится нечто вроде ар-деко, югендштиля или, по крайней мере, модернизированного особняка писателя-миллионера Горькушинского. Но то, на чем он, такой-сякой, обыкновенно соглашается остановиться, бывает куда больше похоже на посмертный бред великого Гауди… Правда, спальня вечно стремится к истинно самурайскому лаконизму и стоицизму: упомянутая ширма, парные деревянные подставки для головы и шесть толстенных татами на полу.

А нет уютного, располагающего к себе блудуара – нет и совокупления.

Да нет, я не жалуюсь, что вы… Я же понимаю, чего боится моя Стелла Морская. Того, что изменив себя, потеряет и это единственное свое пристанище.

В тот раз, который напрочь всё переменил, мы сидели, обнявшись, на крыльце – ее рука на моей надежной спине, моя лапища на ее обильных рыжих косах – и глазели вокруг. Находились мы здесь не просто так: за нашими спинами происходил очередной дворцовый переворот. Ну и просто вокруг было как-то по-необычному обыкновенно. Даже та странная штуковина, которая застряла в моем кармане после прошлой совместно проведенной рутенской ночи… Вроде как старый и драный Грибов ошейник с личной монограммой: после одного из его бурных апрельских похождений я вынужден был сменить его на новый.