– Ты что – у них же нарочно не куплено, с мечом обручаться не полагается, – шиплю я.

– Мейстер, – вступает здесь Хельм. – Довольно одного твоего, если позволишь. С морионом.

Никто не знал об этом, кроме Армана и его матери. А Шпинель никак не успел бы…

Поэтому я с совершенно пустой головой протягиваю руку к шее и снимаю гайтан, зажимая камень-оберег в кулаке. Стягиваю с камня кольцо и протягиваю жениху.

– Вот. Теперь отдай невесте… Торригаль.

И поворачиваюсь, чтобы уйти.

Иногда самое заветное, самое слезно вымоленное чудо ударяет по тебе как тупая и глухая кувалда.

Грегор понял всё и куда больше. Удивительное дело – в историю похороненного меча я его не посвящал. Но эти братцы-исповедники… Не напрасно они требуют, чтобы грешник не просвещал их по поводу деталей, потому что им, с их опытом, достаточно легчайшего намека.

И что вместо клинка к нам явился человек, хотя уж очень необычный – даже двое людей, как догадался Грегор, – это для него оказалось совсем обыкновенным чудом. Не сильнее пресуществления.

Поэтому в час, когда я лежал на своем узком ложе как гашишин, одурманенный ядовитым соком, и бредил, монах принял от обоих супругов уговоренную плату, упросил Марию Стеллу взять у него потертые женские сандалии, в которые не сумел влезть сам, и препроводил их обоих во временно пустующую «травяную» клетушку для ночевки. Ибо ворота города были давно уже заперты.

Внутри не оказалось ничего, кроме подстилки из сухого чистого тростника.

Неудивительно – помещение совершенно нежилое, здесь монах, как я думаю, вялит свои лекарственные запасы. Хорошо еще, что та женщина-воин догадалась притащить из караулки лежак, накрытый старой попоной, а молодой рыцарь – кувшин со слабым вробуржским вином и солидную краюху теплого хлеба вечерней выпечки. Мы со Стеллой удивились еще, как скоро и как бескомпромиссно в нас пробудился простой человеческий аппетит.

И вот мы ломаем хрусткую корку прямо руками и запиваем хлеб чудесным игристым питьем – чуть крепче сусла, много душистее сидра.

– Я боюсь, – смущенно проговорила моя подружка, наконец отложив кусок и вытирая влажный рот рукавом своего наряда.

– Я тоже, – внезапно признался я. Хоть на моей стороне был весь мужской опыт моего мейстера, а она много чего видела за годы своих скитаний, мы оба знали, что это ни в чем сейчас не поможет.

– Сними это, спрячь подальше, – она сама протягивает мне свою жемчужную корону. Я перекидываю через ее головку бусы, расшнуровываю и стаскиваю с нее корсет, с себя камзол. Она бросает наземь юбку и дотрагивается до пояса кюлот. Из штанов, чулок и башмаков я выступаю сам, чертыхаясь в душе, что выходит так неизящно.

Она тоже выпутывается из своей грубой сорочки и встает передо мной очень прямо – белокожая и рыжеволосая.

И – никакого прежнего колдовства. Только два сгустка смертельно иззябшей плоти.

Мы опустились – сгрудились на топчане, обхватили пальцами, впились колючками, проросли друг друга насквозь. Единение…

Вибрирующая струна, что натянута между гулкими сердцами.

Губы ищут осколок тепла в ледяной глыбе и находят другой рот с лепетом невысказанных слов внутри, что перетекают на язык струйкой меда. Руки стискивают плечо и плетьми ниспадают вниз, на грудь, пытаясь удержаться за крошечный пупырышек – бутон сирени, который набух млечным ароматом, разлитым по всему телу. Крошечное углубление в выпуклой чаше, изваянной из холодного мрамора, выворачивается наружу, прорастает иссохшей перекрученной пуповиной, сплетается с так же рвущейся навстречу виноградной лозой, выбрасывает листья. Бедра ложатся на бедра, скользят навстречу, тетива натянута, стрела направлена в цель, в самую сердцевину ловушки, с болью смыкающейся вокруг нее, подобное встречает то, что ему не подобно, не подобает, непристойно, бесстыдно, освящено, свято… Кровью и влагой, слизью и семенем, плачем и стоном радости.

Струна рвётся. И мы смыкаемся в одну и ту же смерть.

Мой бред был нарушен, как мне показалось, сразу, а на самом деле – часа через два. Стуком в незапертую дверь.

Когда я дотащился до нее, на пороге уже стоял Грегор и толковал с одним из придворных медицинских подмастерьев. Оказалось, нас обоих призывают ко двору. Ибо еще вчера у герцогини определили поперечное положение плода и все ждали… Чего? Что он сам повернется как надо или что рассосется, как не бывало его? А теперь имеются только два выхода: резать чрево снаружи – и хорошо, если одурманив саму мать, – или извлекать дитя изнутри кусками. Самая палаческая работенка!

– Грегор, маковой настойки побольше, – скомандовал я. – Зелья из пшеничных рожков, этого самую малость. Только повредит сейчас, я думаю. И мою родильную сумку, живо!

И пока он суетился с привычной для нас сноровкой, наведался на склад моих диковин. Там в особом плоском ящике были разложены тонкие кинжальчики для скальпирования, то есть для снятия кожи. Очень острые и с длинной ручкой. Я отобрал два самых длинных и протер алкоголем из бутыли, потом отлил оттуда в подвернувшуюся склянку и закупорил ее притертой пробкой. В суме у меня всегда хватает крепкого белого вина, имеется и кусок дорогущего невонючего мыла, и едкий стерженек для затворения крови, но запас от животинок никогда не мешал. Животинки – это перевод Грегорова словца «анималькули». Будто бы любая хворь, в том числе родильная горячка, происходит от вредных невидимок, что множатся с уму непостижимой быстротой и отравляют тело хозяина своими экскрементами.