– Я под одеяло залезу.

– Так тебе же совсем жарко станет!

– Я потерплю.

– А зачем терпеть?

– Вот и я думаю – незачем. Заодно хочу кое-что проверить.

– Что проверить? Под одеялом ничего нет! Только я!

– Вот я и хочу проверить, когда ты врала: вчера или сегодня, – он уже забирался под одеяло.

– Ты, ты, ты…

Когда мы вышли вечером к ужину, то увидели, что Чука и Гека стало больше. Теперь за столом их сидело трое братьев-близнецов. Я не удержалась и спросила у Матвея:

– Неужели почкованием?

Он посмотрел на меня с укором:

– А вот они к тебе относятся хорошо.

– А что? Я вообще боюсь не снести восхищения! Утром двое – вечером уже трое. Взрослых. А бабы маются: рожают, растят!

– Секрета не знают, вот и маются.

– Интересно, а так вот, с секретом, только мужчины появляются или и женщину можно?

– С нашим секретом – всё можно, и женщину тоже, – Матвей сделал знак рукой, и новоявленный костюм направился к нашему столу.

– Ага, понятно, сам секрет мне сейчас не узнать.

– Правильно, не узнать.

Парень поздоровался и передал Матвею конверт.

– Ну что, гонец, какие вести ты нам принес?

– Матвей Михалыч, Вы же знаете, нам не положено.

– Ладно, Тимур, тебя покормили?

– Ага, спасибо.

– Тогда подожди с парнями, пока читаю.

– Понял, – Тимур присоединился к своим собратьям.

– Это кто ж у вас такой поклонник Гайдара?

– Да есть один, который всеми секретами управляет.

– Вот мне еще интересно, он многое прочитал и среди всех выбрал Гайдара или же Гайдара прочитал, потому его и выбрал?

– Я отвечу и смогу читать?

– Конечно!

– Скажу только то, что знаю наверняка. Он еще любит читать сказку «Кот в сапогах» Шарля Перро и «Укрощение строптивой» Шекспира.

– Из них, конечно, Гайдар ближе к жизни, а то грозило бы парням быть Маркизом Карабасом, Людоедом и Котом или Петруччо, Гортензио и Бьонделло или еще…

– В оригинале.

– Что в оригинале?

– Он их читает в оригинале. Не может найти перевод, который удовлетворил бы его полностью.

Мне пришлось уняться. Матвей начал читать. На его лице ничего не отражалось, но я поняла, что ему пора ехать. Он положил письмо обратно в конверт и стал постукивать им по столу. Я обхватила его руку, положила голову на плечо, набрала побольше грусти в голос:

– Спасибо, – поскребла ногтями по рубашке там, где должно было прятаться сердце.

– За что? – он положил свою руку поверх моей.

– Что отучил врать. Я теперь буду бояться. Я так теперь буду бояться, у-у-у-у-у-у-у… И никогда не буду врать.

– Это хорошо.

– Ага. Поедешь прямо сейчас?

– Ага. Ты поедешь со мной?

– Если ты полетишь из Парижа, то да.

– А если нет?

– Тогда я не знаю, как жить дальше.

– Кому?

– Мне бы с тобой…

– До Парижа?

– Ага.

– Почему?

– У меня там еще остались дела.

– Не врешь?

– Не-а.

– Какие дела?

– Волосы отрастить, маме позвонить.

– За этим, конечно, только в Париж.

– Да, только туда.

– А потом ты прилетишь ко мне?

– А потом будет суп с котом.

Знаете, как выглядят щемящие воспоминания о хорошем сексе? Я это видела. В ночном кафе играла музыка. Конечно, джаз. Конечно, саксофон. Конечно, негр. Седой немолодой негр играл на саксофоне джаз. Он не открывал глаза. Играл без усилий. Мышцы на лице казались вовсе расслабленными. Откуда брался этот сильный звук – загадка. Сакс играл сам. Явно, что в данном случае «Сакс» – это было женское имя. Они целовались. Их невозможно было разнять. Они сцепились. Без остервенения. На них невозможно было смотреть, но и оторвать от них взгляд тоже было невозможно. Они не играли. Они купались в нежности. Они вспоминали обнявшись. В их музыке не было энергии действия, они не зажигали. В их музыке была энергия прошлого. Энергия воспоминаний. Того, что было. И было хорошо. Того, что грело. Тогда. И сейчас. Он не сожалел. Она тоже. Ни о чем. Играя, они не грустили о том, что не источают секс, что чего-то не успели, что сейчас им что-то не доступно или доступно не так, как раньше. Он был доволен. Она тоже. Всем. Всем, что имеют сейчас. Всем, что имели когда-то. Что имели когда-либо. Они с удовольствием вспоминали. Им было хорошо. И мужчины, те, что сидели за столиками, те, что сейчас были молоды и обнимали красивых женщин, эти мужчины завидовали старому седому негру, держащему в руках Сакс. Всего лишь сакс. И женщины, те, что были молоды и красивы, те, кого обнимали молодые мужчины, эти женщины завидовали сейчас тем, совсем уже немолодым дамам, с которыми через свой сакс не-словами разговаривал старый седой негр. Никто в зале не танцевал. Пока играли старый седой негр и его Сакс, никто не танцевал. И после его ухода еще какое-то время никто не танцевал. Никто даже не вставал из-за столиков…

Я ушла вскоре после. После того, как старый седой негр закончил играть. Я сидела очень удобно – за столиком возле выхода. Я была одна.

Это был второй или третий вечер после того, как самолет с Матвеем улетел домой. Уже шел второй или третий день после, а у меня всё еще было время, когда он вот-вот должен улететь. Для меня он всё улетал и улетал. Как-то заело мозг на одном моменте. Вот только что самолет улетел домой. И опять. Вот только что самолет улетел домой. И опять. Вот только что самолет улетел домой. И опять… Он всё улетал и улетал. А я продолжала фиксировать этот момент в мозгу: вот только что самолет улетел домой…

Раздался телефонный звонок. Позвонил Чук и сказал:

– Это Чук. Здравствуйте.

– Здравствуй, Чук.

– Наталья, Вы, пожалуйста, позвоните Матвею Михайловичу…

Я отметила, что отчего-то Чук говорит «Михайлович», проговаривая отчетливо все звуки, включая «й», хотя раньше говорил не столь подробно. Раньше он говорил «Михалыч». Видимо, что-то случилось.

Я слушала, а он начал сбивчиво объяснять:

– Дальше мы прилетели. В первый день, когда мы прилетели, он, ну, Матвей Михайлович, был в отличном настроении. Все, ну, подчиненные, дивились.

– Что делали, простите? – я не поверила ушам, Чук явно не в себе, если из глубин его мозга всплывают такие слова как «дивились».

– Удивлялись очень, ну, в смысле радовались. Вот, а на следующее утро он, ну, Матвей Михайлович, пришел таким злым! Никогда мы, ну, подчиненные, его таким не видели.

– Подчиненные дивились еще больше – я угадала?

– Да, но уже не радовались, если честно.

– А дальше?

– Всё.

– То есть?

– Всё. Позвоните ему, пожалуйста, а то он нас живьем сожрет.

– Чук, а я-то тут при чем?

– Ну, не от меня же он звонка ждет?! Он вчера телефон дома забыл, так заставил нас такие гонки устроить…

– Чук, мне неловко об этом говорить, но, возможно, дело в ситуации с женой, а мое значение для Матвея Михайловича Вы сильно переоцениваете?

– Я, может, и осел, но не баран! Стал бы я Вам звонить, если бы…

– Что если бы? Договаривайте, Чук.

– Наталья, ну, будьте человеком! Ну, позвоните! Люди, ну, зазря страдают!

– Хорошо, я подумаю.

Положила трубку. Стала собираться с мыслями, а что я ему скажу? Глупость какая-то получается, если честно. С чего они взяли, что он бесится из-за меня? И вообще, чтобы Чук сделал что-то без его ведома? Тем более позвонил мне. Подстава? Проверка? На что? Нелогично. Но и не звонить – тоже нелогично. Или логично? Спросить, как долетел? Срок давности у вопроса давно вышел. Сказать, что я лечу домой, так я еще не лечу. Сказать-то, получается, нечего.

Снова зазвонил телефон. Звонил он, ну, в смысле Матвей Михайлович. Сам. Я решила взять инициативу в свои руки, начав разговор первой:

– Доброе утро, в смысле вечер.

Меня оборвали на полуслове.

– Почему ты мне не звонишь?

– Не поняла.

– Мы целую неделю провели вместе, неужели не скучаешь, нет желания позвонить, поговорить? Хотя бы.

– Ну, не неделю, а три дня!

– Ну это, конечно, меняет дело!

– Да, три дня – это не повод. И надо просто немного потерпеть, и пройдет.

– Что пройдет?

– Всё.

– Нам надо увидеться. Завтра.

– Пока нам нечего обсуждать. Предлагаю подождать пару-тройку недель. Возможно, тема и…

– Завтра на самолет.

«До свидания» я сказала уже себе. Самое ужасное, что внутри меня всё время разговора сидело предательское чувство, что прав он, а не я. Я попыталась его прогнать. Оно не уходило. Сидело спокойно, не требуя признания. Просто сидело и молчало – всё. Выжигать себя каленым железом повода не давало. Но и просто забыть его не получалось. Вслед за ним пришло другое чувство – боязнь. Если он прав, а я нет, то надо следовать команде – марш на самолет и вперед домой? Маршировать и выполнять команды человека, который оказывается прав чаще, чем я? Этого ли я добивалась? Только-только поняла, что любовь не должна давить и душить, заставлять быть не тем, кто ты есть, что нужно научиться слушать себя, решать самой и нести ответственность за свои решения. А тут – марш на самолет. Марш? Неужели ничего на самом деле не изменилось? Я радуюсь, что всё решили за меня? Или наоборот – никак не могу этому обрадоваться? Кто я? Где я? Почему я опять ничего не знаю?

Ноги умнее головы. Они, если им не мешать, принесут туда, где лежат ответы. Мои ответы плескались и бились о камни набережной. Лука Демьянович как обычно сидел за столиком под мостом. Перед ним стоял кувшин с красным вином и тарелка с яблоками. Он слушал, как вода бьется о камни. Я поставила еще одно кресло и села к нему за столик. Пара минут тишины в начале разговоре у нас приравнивались к приветствию. Старик достал из кармана второй стакан.

– Опять тучи? – Лука Демьянович налил мне вина.

– Спасибо, – я взяла стакан и стала согревать вино ладошками, – да уж, Лука Демьянович, пасмурно.

– Это у тебя в голове пасмурно.

– Пасмурно, – я сделала пару глотков, – в предыдущие дни отмечались временные прояснения, но преимущественно – пасмурно.

– Уезжаешь? – он старался, чтобы его голос звучал равнодушно.

– Нет.

– Остаешься? – удивленно вскинул брови.

– Нет.

– Еще не решила?

– Нет. Решила. Я не уезжаю и не остаюсь. Просто возвращаюсь домой.

– Почему?

– Не знаю.

Он протянул мне лист бумаги, исписанный мелким почерком.

– Почитай и сразу не выбрасывай. Может, сейчас ты еще не поймешь, но однажды ты меня поймешь. Вот тогда и поймешь, и не будешь жалеть. Когда поймешь.

Я взяла листок, свернула его в четыре раза и прижала ко лбу.

– Мне страшно, Лука Демьяныч.

– Отчего?

– Боюсь многого не успеть.

– Тебя это не радует?

– Нет. Мне страшно. Я тороплюсь, но еще сильнее боюсь не успеть.

– Это прекрасно.

– Что именно.

– Знать, что ты многого не успеешь.

– Я опять чего-то не знаю?

– Ты только представь! Какая это перспектива – не успеть многого! Потрясающе… Почувствуй масштаб: не успеть многого! Это тебе не пукнуть и не успеть извиниться.

– А если успеть извиниться, то успеть всё? В глобальном смысле успеть всё?

– В таком масштабе можно и не извиняться. В таком масштабе и без извинений ты всё успел.

– Опять шутите, а я серьезно.

– Нет, девочка, я не шучу. Я только смеюсь.

– А я наоборот.

– А я знаю, – на столе в тарелке лежали яблоки, но он пошарил в карманах и достал неказистое яблочко, – хочешь яблоко?

– Отравленное?

– Нет.

– Тогда не хочу.

– Тогда читай – не томи уже своими страхами и шутками, – он начал смачно жевать яблоко. Откусывал яблоко, а жевал свои и мои слова. На меня не смотрел.

Я начала читать: «Никогда не читай этих строк вслух – прояви уважение к писавшему их. Благо, что писать и читать о себе высокопарно можно в некоторых случаях, а вот речи высокопарные произносить всегда стыдно. Не для того воздух делан.

Хочу тебе сказать несколько слов. Сейчас они тебе могут показаться странными и даже лишними – пускай. Тебе надо их прочесть, чтобы обрести то, за чем сюда ехала. Сейчас или позже. Когда наступит время, ты вспомнишь мои слова. А сейчас их надобно прочесть, чтобы было, что вспомнить в нужный момент. Я начинаю.

Первые дни. Они самые легкие. Первые дни в Париже. Возможно, в каком-то другом городе они проживаются труднее. Хотя по большому счету не важно, где ты. Первые дни есть в любом городе, куда бы ты ни приехал. Они, эти первые дни, проходят по-особому – проходят будто рядом с тобой. Ты еще не в этом городе, не среди этих людей, дышишь не этим воздухом. Ты вдыхаешь легкими, а воздуха не чувствуешь. Потому что воздух для тебя – нечто другое. Ты растворяешься. Как тень бродишь по городу.

Потом начинаешь чувствовать тело. Ты – кувшин. Пустой. Совершенно пустой кувшин. Который начинает наполняться этим городом. Этим воздухом, музыкой, словами, любовью. Ты обретаешь содержание. Французское. Итальянское. Кубинское. Разное. Любое. И если тебе хорошо – ты понимаешь, что это навсегда. Париж в тебе – это навсегда. «Навсегда» – ты ощущаешь его материальность, каждой клеточкой ты чувствуешь, что в тебе Париж. И Париж в тебе навсегда. Ты и твоя природа – это Париж. Париж и ты, вы вместе и навсегда.

И вдруг. Ты делаешь глоток воздуха. Просто глоток воздуха. Обычный глоток воздуха в обычный день. И ты вспоминаешь, как впервые почувствовал материальность твоего «парижского навсегда». Ты вспоминаешь этот момент, потому что столь же явственно, столь же физически ощущаешь, как твое «навсегда» рассыпается и растворяется в воздухе. И уже следующий глоток воздуха становится русским в твоих легких. Ты чувствуешь! Воздух Парижа, попав в твои легкие, становится русским. Ты кусаешь круасан и чувствуешь во рту вкус русского хлеба. Ты поднимаешь глаза к небу и видишь в небе Парижа небо своего родного города. И у Сены появляется изгиб твоей родной русской реки, изгиб, которого никто не видит, кроме тебя. Потому что всё, что попадает в тебя, становится русским. Твой организм не усваивает больше ничего чужестранного. Парижа в тебе больше нет. Это ты в Париже. И «Париж навсегда» кто-то для тебя отменил. Ты не можешь отменить своей природы. Ты – русский. И никакого «навсегда» больше нет. Его, оказывается, нет в природе. Ты просто русский. И здесь, и там. И даже когда чувствуешь себя парижанином до мозга костей.

Первые дни. Они самые легкие, поверь мне. Для кого-то первые дни проносятся за один день. Утром он еще не здесь, в обед – Париж для него уже навсегда, а поздним вечером он понимает, что его «навсегда» отменили. Ты в Париже. Ты в Париже русский. Ты – русский. Русский ты везде. В любом городе.

Первые дни… для кого-то они длятся годы. Есть счастливцы, которым надо прожить жизнь, чтобы увидеть этот непостижимый русский изгиб Сены, которого не видят и никогда не увидят французы. Прожить жизнь, чтобы понять: да, ты наконец-то русский.

Прожить жизнь на Родине или в другой стране – не важно. Важно – понять, в начале или в конце – не важно, важно понять – кто ты. Что в тебе навсегда. Что в тебе могут отменить в любой момент. А что в тебе просто есть. Где бы ты ни был, какой бы танец ни танцевал, на каком бы языке ни говорил со своей любимой женой и кем бы себя ни чувствовал. В этой твоей жизни, которую ты живешь сейчас. Ты понимаешь, что питает тебя всю твою жизнь.

Девонька, ты читаешь и не понимаешь: а любовь? Как же любовь? Я не жалею, что всю жизнь прожил русским в Париже. Это мой путь. По-другому слово «русский» не приобрело бы для меня такой ценности, каковую имеет сейчас. Мы всегда привыкаем к тому, что у нас есть. К Родине привыкаем, к любви привыкаем. Я привык к любви и тоскую по Родине. У меня не получилось их совместить. А ты не можешь их разъединить, но с упорством продолжаешь делать одну попытку за другой. Зачем? Зачем их разъединять? Сопротивление и упорство хороши в борьбе, а не в любви. Ты опять спросишь: а как же любовь? Жизнь больше любви, поверь мне. Но только тогда, когда тебе выпала удача любить. Если любви не случилось – твоя жизнь будет тебе казаться много меньше любви, будет казаться совсем маленькой и превратится в вечное ожидание этого светлого чувства. А жизнь больше любви. Не важнее, но больше. С такими мыслями надо встретить старость.

Знаешь, эти мысли пришли мне недавно. Года два назад. И всё время об этом думаю. Знаешь, может быть, я думаю об этом, чтобы меньше думать, почему моя жена ушла. Или Бог забрал ее у меня, даровал долгую счастливую совместную жизнь, но потом забрал, чтобы на закате я вспомнил о своей Родине? Знаешь, думать о том, что со мной теперь нет жены, мне больнее, чем грустить по Родине. Но я не хочу жить без моей боли, не хочу прожить жизнь, проводить жену и не испытывать боли потери. Я так не хочу. Иначе я бы и не узнал, что я русский и что жизнь больше любви. Очень хочу, чтобы ты меня поняла…

Надо уезжать. Ты права. Твоя природа очень сильна и ведет тебя верно, не обращая внимания на твое глупое упорство и сопротивление. Надо уезжать, чтобы было куда возвращаться. Надо уезжать в детстве, чтобы радоваться возвращению к родителям. Надо уезжать в молодости, чтобы радоваться возвращению к любимым. Надо уезжать в зрелости, чтобы радовало возвращение к детям. Надо уезжать в старости, чтобы радоваться тому, что тебе есть куда вернуться. Надо уезжать, чтобы издалека привозить себя. По частицам. По малым. Надо уезжать и возвращаться…»

Я читала. А он плакал. Не от горя. В его глазах была радость. Я дочитала и ничего не смогла сказать. Комок подкатил и перекрыл горло. Он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Вот так.

Я его поцеловала. Мне пора было вернуться. Вернуться к любимому. Чтобы не опоздать к своим детям.

До конца страницы оставался один абзац. На следующей странице посередине строки старательно был выведен заголовок «Домой». Я опять ничего не понял. А где Париж? Где улицы, парки, кафе и площади, которые мама фотографировала? Где комментарии, почему именно эта улица и этот дом, а не какой-то другой? Почему? Меня опять обманули? Весь Париж в один абзац? Я увидел, что абзац этот отделен от всего текста.

Сын, наверняка, ты хочешь спросить: «Почему? Где Париж? Мама, где обещанный тобою Париж?!» А я тебе отвечу. Сын, Париж стоит там же, где и раньше. Знаю, что такой ответ не утолит твоего любопытства. Я решила кое-что оставить для себя. Хочу, чтобы на этот город и на все другие города ты смотрел только своими глазами.

Есть такие города, в них попадаешь как в коктейль из времен, людей и событий. Это не опасно. Из города всегда можно уехать. Есть такие дома, попадая в которые, вспоминаешь то, чего не мог знать, чего с тобой не было. Это не страшно. Из дома всегда можно уйти. Уйти насовсем. Или уйти на время, чтобы уложить всё в своей голове, а потом вернуться. И только люди. Только от людей нельзя уйти навсегда или на время. Только это страшно и опасно. Страшно и опасно, если ты не хочешь ничего менять. Потому что всё поменяется. И обратно не вернется. Один взгляд. И меняется биохимический состав твоей крови. Начинают работать те клетки головного мозга, которые ранее ленились. Только встречи с людьми нельзя отменить.

Когда я писала дневник, то делала «зарубки» на полях. Значимое помечала словом «важно». Прочитав весь текст, я поняла, что получилось два рассказа. Первый о домах и деревьях. Второй о людях, встречах, которые что-то изменили во мне. С пометкой «важно» оказалось всё, что говорилось о людях. Я подумала. И оставила только то, что могло бы стать пищей для твоих размышлений. Слово «важно» я тоже оставила.

Еще в одном я должна покаяться, сын. Фотографии, которые ты видишь, фальшивые. Они настоящие в том смысле, что сделаны в Париже, но разными людьми и в разное время. За двадцать с лишним лет их набралось достаточно, но среди них нет ни одной, которая была бы сделана в ту поездку. Все тогдашние фотографии я выбросила в Сену. В последний день перед самым отъездом. Да-да, как волосы в первый. Только сейчас это был другой обряд – жертвоприношение. Я выбросила всё. Как только меня полиция не задержала за хулиганство! Две выставки «Танец» и «Вне танца» плыли по Сене. Это было красиво. Сын, я поняла, в чем прелесть, – выложить на песке картину и тут же ее разрушить. У меня была самая чудесная выставка из всех возможных, и даже две. И я отдала их реке. Отдала самое дорогое, что появилось у меня в последние недели. Отпуская снимки в свободное плавание, я запоминала их навсегда. Я и сейчас вижу их. Образы людей, которые дарили мне свою мудрость. Я закрываю глаза и встречаюсь с ними взглядом. Они «говорят» мне, что всегда будут со мной, потому что мы никогда больше не увидимся. Для счастья очень важно, что и кого ты видишь, когда закрываешь глаза.

То, что я отпустила, я обрела навсегда и с миром. Отпустить можно и мысленно, но тогда я этого еще не знала. Мне потребовалось отпустить в реку волосы и фотографии, чтобы понять столь простую вещь. Я не жалею.

В отъезде самое трудное – это возвращение. Одиночество становится щемящим и звенящим не в момент отъезда и не в новой для тебя обстановке. Новые стены по первости помогают больше, чем родные. Одиночество накрывает тебя в момент возвращения. Возвращение – это как первое утро новой любви. Ты не знаешь, чем оно начнется. Это самое трудное в любви – утро. Счастье, когда удается проснуться, увидеть помятое подушкой лицо и просиять глазами от счастья.

В зале вылета я отправила три sms-ки: куда, когда и каким рейсом прибываю. И отключила телефон. Маме, Наташке и всем остальным друзьям решила сделать сюрприз.