... Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками ситцевом платьице живо сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого небыло.

– - Игнат... ты где? -- спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая высоко ноги, опуская их до предела медлительно, начал осторожно, как кот-охотник в густой траве незаметно подкрадываться сзади. Даже и сам не слышал своих шагов и было занес к ее глазам широко разведенные в стороны ладоши, как вдруг она оглянулась испуганно... и оказалась тотчас в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

– - И куда мы сейчас? -- словно бы озабоченно спросил он затем.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

– - Мне без разницы.

– - И мне.

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была даже очень большая "разница", какую из двух возможных сторон выбрать. В той стороне, откуда он только что явился, возможно было отыскать уютный уголок, например, в центральном сквере, но идти туда было далековато, да и все затишные лавочки наверняка были давным-давно заняты. И тогда придется двигать еще далее в старый парк, что на противоположной окраине поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, всего через несколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое темное пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее ольховым кустарником, крапивником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их громадных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей своей несметной стаей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил враз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище в сумерках было тихо, безлюдно, да и кто бы на трезвую голову полез сюда наночь. Кусты и деревья сливались в сплошную массу, и только старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки порой можно было услышать самые жуткие... Но они ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ... И через мгновение сосны и ели, кресты и памятники, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

– - Юленька, милая, скажи..., -- горячо, еле слышно шептали его губы.

И также чуть слышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он ее милую ладошку, теплоту приоткрытых глаз, душистую прелесть густых шелковистых волос. И говорил, говорил бесконечно неповторимые... те же слова.

5

"О чем ты все думаешь?"

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где только приметное место, плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными звонко в различном порядке: "Ленин--партия, коммунизм--светлый путь, советский народ--ударный труд...". Казалось, они тут были всегда и будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда точно также монументально возвышался над округой еще один культовый вождь. Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели плакатные лозунги, тогда представлялось незыблемым, что и он божественным сакральным идолом застыл здесь навсегда. Как грянула вдруг нежданно "эпоха разоблачения", и тот же самый танкист, что с его грозным именем поднимался бесстрашно в атаку и провожал со слезой в вечный путь -- тот же самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу его с постамента, грохоча в пыли, проволок по дорожной брусчатке и тяжко плеснул в речную глубь с отвесного берега.

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока что все "эпохи". И теперь возвышается он непоколебимо над поселком -- одна рука призывно выброшена в сторону известного магазина.

– - Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! -- посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она обычная бревенчатая, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий рубленый заборчик, а за ним по обе стороны Немана до леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке "гаварыла" на обычной для белорусской деревни т.н. "тросянке". Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские слова на белорусский лад: "хватить", "видзев", "прывет"... Так говорили люди пожилые, семейные, минувшие "кавалерский" возраст, так говорили и совсем юные посельчане, которые до этого возраста еще не доросли. Как-то летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских -- когда же вернулся, то сыпал сплошь чисто по-русски.