плакать. II продолжалось это, наверное, не один час.
– Аманда выдохнула. На нее снова

нахлынули воспоминания.
– Я знаю, мой отец никогда не давал тебе шанса, но на самом деле

он был неплохой человек. Мы с ним всегда лучше ладили, чем с мамой, и чем старше я

становилась, тем больше мы сближались. Он любил моих детей... особенно Бею.
– Помолчав, Аманда грустно улыбнулась.
– Тебе это кажется странным? То, что я приехала сюда после его

похорон?

– Нет, - подумав, ответил Доусон.
– Ничего странного. Я, когда освободился, в первую

очередь тоже приехал сюда.

– Тебе больше некуда было ехать.

– А тебе?
– вскинул брови Доусон.

Он, конечно же, прав: этот дом место идиллических воспоминаний, а также место, куда

Аманда всегда приходила поплакать.

Она крепче сплела пальцы, прогоняя прочь воспоминания, и устроилась поудобнее,

наблюдая, как Доусон начал собирать разобранный двигатель. Время шло, а они продолжали

болтать обо всем на свете, о прошлом и настоящем, рассказывая друг другу о своей жизни то, что еще не успели рассказать, говорили о книгах и странах, где всегда мечтали побывать.

Много раз слышанное когда-то бряцание гаечного ключа вызвало у Аманды поразительное

ощущение дежа-вю. Вот Доусон напрягся, пытаясь открутить болт, вот он стиснул зубы, и

болт подался. Доусон отвинтил его и аккуратно отложил в сторону. Точно так же, как в

юности, он время от времени останавливался во время работы, показывая, что внимательно ее

слушает, и таким образом давал ей понять, что она была и всегда будет важной частью его

жизни. Это неожиданно остро поразило Аманду. Позже, во время перерыва, когда Доусон, сходив в дом, вернулся с двумя стаканами сладкого чая, было мгновение, одно лишь

мгновение, когда Аманда вдруг представила себе другую жизнь, ту, которая она могла бы

прожить, ту, о которой всегда мечтала.

Когда предвечернее солнце нависло над соснами, Доусон и Аманда наконец вышли из гаража

и направились к ее машине. За последние несколько часов что-то изменилось в их

отношениях - возможно, возродилась и стала жить какая-то - пусть малая - часть их общего

прошлого - и это и волновало Аманду, и пугало. Пока они шли к машине, Доусону очень

хотелось обнять ее, но, почувствоеае ее смятение, он сдержался.

Стоя возле машины, Аманда робко улыбнулась и подняла глаза на Доусона, отметив про себя

его густые, роскошные ресницы, которым позавидовала бы любая женщина.

– Жаль, что приходится уезжать, - сказала она. Доусон замялся.

– Уверен, что вы с мамой замечательно проведете время. «Возможно, - подумала Аманда, - а

может, нет».

– Запрешь дверь перед отъездом?

– Конечно, - уверил ее Доусон, наблюдая, как солнце скользит по ее гладкой коже, как

ветерок колышет ее волосы.
– Как мы поступим завтра? Встретимся здесь, или мне ехать за

тобой?

Аманда не могла решить. Ее раздирали противоречия.

– Нет смысла гонять две машины, - наконец сказала она.
– Давай встретимся здесь часов в

одиннадцать и поедем на моей.

Доусон, кивнув, снова поднял на нее глаза. Они стояли неподвижно. Наконец Доусон

отступил назад, нарушив очарование момента, и Аманда, до этого не подозревавшая, что

сдерживает дыхание, наконец выдохнула.

Она села за руль, и Доусон захлопнул дверь машины. Его силуэт резко выделялся на фоне

заходящего солнца, и в какой-то момент Аманде показалось, что это не Доусон, а какой-то

совсем другой, незнакомый человек. Почувствовав неловкость, она стала рыться в сумочке, отыскивая ключи, и заметила, что у нее дрожат руки.

– Спасибо за обед, - поблагодарила она.

– Рад стараться, - ответил Доусон.

Уже отъезжая, она бросила взгляд в зеркало заднего вида и увидела, что Доусон продолжает

стоять, словно бы надеялся, что она передумает и повернет назад. В душе Аманды

зашевелилось что-то очень опасное, то, в чем она не хотела себе признаться.

Он до сих пор ее любил. В этом у нее не осталось никаких сомнений, и эта мысль кружила ей

голову. Она понимала, что это неправильно, и пыталась подавить в себе ответное чувство, но

их прошлое снова дало корни, и отрицать ту истину, что впервые за долгие годы она наконец

обрела свой дом, стало бессмысленно.