– Витъ всегда спитъ здсь – господинъ совтникъ это знаетъ, – сказала кормилица, увренная въ своихъ правахъ.

Совтникъ молча бросилъ шляпу на ближайшій столъ. Высокаго роста, не широкій въ плечахъ, но настоящее олицетвореніе силы, онъ въ старинномъ костюм съ кружевнымъ воротничкомъ и въ шляп съ перьями могъ бы какъ нельзя лучше изображать Валленштейна [3] . Густые, коротко остриженные и слегка сдые волосы низко спускались на лобъ его умнаго продолговатаго лица, загорвшаго отъ воздуха и солнца. Стараясь какъ можно тише ступать, онъ подошелъ къ колыбельк, осторожно приподнялъ пологъ и, прислушиваясь, наклонился къ ребенку.

– Что это значитъ, Трина? Ребенокъ тяжело дышитъ, и головка у него, кажется, горячая, – продолжалъ онъ, едва переводя духъ отъ испуга – трудно было узнать это самодовольное лицо, искаженное страхомъ и безпокойствомъ.

– Витъ испугался, – господинъ совтникъ, сказала кормилица жалобнымъ тономъ, складывая руки на живот. – Онъ не можетъ выносить шума, а госпожа маіорша уронила на полъ тарелку – я чуть не умерла отъ страха, и тотчасъ же подумала, что Витъ захвораетъ, – онъ очень кричалъ, господинъ совтникъ!

Совтникъ молчалъ и бросилъ искоса мрачный взглядъ на сестру, которая, блдная отъ досады и гнва, медленно ходила вокругъ стола и безцльно брала въ руки различные предметы, чтобы тотчасъ же опять положить ихъ на мсто. Теперь она быстро подошла къ колыбели и пощупала лобъ спящаго малютки.

– Теб померещилось – ребенокъ совсмъ здоровъ, – сказала она коротко и ршительно, но, какъ казалось, и сама почувствовавъ облегченіе посл своего изслдованія.

– Слава Богу, – воскликнулъ совтникъ, переводя духъ. – Я увренъ, что ты знаешь въ этомъ толкъ, Тереза! Но во всякомъ случа было бы умне подать Феликсу обдъ въ твоей комнат. Трина права, – Витъ не можетъ выносить ни сильнаго шума, ни громкаго разговора, поэтому, пока твой сынъ пробудетъ здсь, мы будемъ обдать въ угловой комнат… А теперь надо отнести ребенка въ дтскую, – здсь воздухъ тяжелъ и пахнетъ кушаньями.

Онъ взялъ колыбель за одинъ конецъ и сдлалъ знакъ кормилиц взяться за другой, но маіорша взялась сама, и они оба понесли новаго преемника имени Вольфрамовъ, преемника ихъ фамильной гордости и высокомрія, какъ принца крови, черезъ кухню и сни, а кормилица съ чулкомъ въ рукахъ важно послдовала за ними.

Двери остались открытыми, и Феликсъ почувствовалъ живйшее желаніе убжать и покинуть навсегда „старое соколиное гнздо“, изъ котораго жалкое ничтожное отродіе уже теперь вытсняло всякаго, носящаго другое имя. Въ душ молодого человка не было и слда зависти или недоброжелательства, напротивъ, онъ очень радовался при извстіи, что родился Вольфрамъ, потому что его ужасала мысль жить и хозяйничать въ монастырскомъ помсть. Конечно, ему и въ голову не приходило, что съ первымъ дыханіемъ этого маленькаго существа жизнь здсь сдлается положительно невыносимой, и онъ, слдовательно, останется безъ пріюта.

Дядя только что сказалъ ему, что онъ здсь лишній и можетъ приютиться гд нибудь въ углу, если слабые нервы ребенка не переносятъ его присутствія. Какъ ни былъ строгъ и жестокъ совтникъ къ мечтательному мальчику, въ послдніе годы онъ относился снисходительне и доврчиве къ молодому человку. Феликсъ въ гнв топнулъ ногой, – это относилось не къ его искреннему стремленію, ни къ пріобртеннымъ имъ знаніямъ, какъ онъ это думалъ, а къ единственному существу, въ жилахъ котораго вольфрамовская кровь, это было уваженіе къ будущему владтелю монастырскаго помстья. Теперь совтникъ стряхнулъ съ себя „неизбжное зло“ – замcтителя, – въ колыбели подъ шелковымъ пологомъ лежалъ наслдникъ, его плоть и кровь – и снова сталъ грубымъ и повелительнымъ, какимъ онъ былъ нкогда съ чуждой птичкой, съ бднымъ „колибри“.

А мать? Сынъ не сомнвался въ ея материнской любви, хотя она и скупилась на ея вншнія проявленія такъ же, какъ на деньги – она презирала сентиментальности „нжныхъ созданій“. Она была очень высокаго мннія объ ум и характер своего брата. Непреклонную жестокость и строгость она считала необходимыми качествами мужчины такъ же, какъ любовь къ порядку и домовитости необходимыми качествами женщины. Она слпо врила ему. Во всемъ же, что касается рода, изъ котораго она происходила, она считала себя обязанной быть спартански твердой, – интересы ея сына всегда были на второмъ план, какъ утверждали немногіе близкіе знакомые, которые бывали въ монастырскомъ помсть. Мнимое прекращеніе процвтавшаго нсколько столтій уважаемаго рода причиняло ей страшное горе, она не любила своихъ маленькихъ блокурыхъ племянницъ, а къ матери ихъ въ душ питала презрніе. Это Феликсъ такъ же хорошо зналъ, какъ всегда замчалъ набгавшую на ея лицо тнь, когда кто нибудь говорилъ о томъ, что со временемъ соединенныя имена Люціанъ-Вольфрамъ будутъ стоять во глав ихъ рода: непримиримая женщина считала недостойнымъ такого отличія того, „кто сдлалъ ее несчастной“… Къ тому же она мене всего была способна смягчить дурныя впечатлнія, только что полученныя ея сыномъ, и возвратить ему почву въ дом своего брата… Да и къ чему это? Онъ и самъ, вдь, не нуждался и не желалъ больше этой негостепріимной родной кровли!

Молодой человкъ, хотвшій уже въ порыв негодованія переступить порогъ, вдругъ вернулся и подошелъ опять къ окну, – онъ теперь не долженъ былъ быть упрямымъ и раздражительнымъ, вдь онъ пріхалъ сюда не для отдыха, какъ онъ писалъ, а для важныхъ переговоровъ.

Жгучее опасеніе вдругъ заставило его сердце сильно забиться – въ Берлин эти переговоры казались ему не такими трудными; теперь же, когда онъ увидалъ эти серьезныя ршительныя лица на фон строгой простой мщанской обстановки, его предпріятіе показалось ему гигантски труднымъ. „Люсиль“, прошепталъ онъ со вздохомъ, и взоръ его блуждалъ по зеленющей вершин вяза, озаренной тамъ и сямъ майскими лучами заходящаго солнца. И какъ бы вызванная этимъ словомъ явилась передъ нимъ на золотисто-зеленомъ фон гибкая фигура съ длинными локонами, полная жизни и энергіи семнадцатилтняя двушка, всегда готовая къ проказамъ и шалостямъ. Онъ чувствовалъ вокругъ своей шеи теплыя дтскія ручки, чувствовалъ ея дыханіе на своихъ щекахъ, и все обаяніе любви, опьянявшей его уже нсколько мсяцевъ, охватило его, придало ему силъ и мужества для борьбы и возвратило вру въ свои юношескія идеальныя воззрнія на жизнь.

Между тмъ маіорша вернулась въ кухню, она вынула изъ шкафа хлбъ и стала отрзать отъ него большіе ломти для стоявшихъ въ сняхъ нищихъ дтей. Совтникъ также пришелъ туда. Феликсъ слышалъ его твердые шаги по каменному полу кухни; онъ шелъ было въ столовую, но вдругъ остановился, какъ вкопанный.

Одно изъ оконъ кухни было открыто, а поденщикъ говорилъ служанк, несшей въ стойло охапку свжаго клевера: „знаешь, старый баринъ въ дом Шиллинга вдругъ прогналъ Адама; мн сейчасъ сказалъ объ этомъ кучеръ, который очень его жалетъ!“