«Золотой, брилліантовый, безцнный Виталій! Ахъ, сколько я вынесла непріятностей, вернувшись домной со свиданія съ тобой, но за то сегодня-же Богъ послалъ мн узнать то, что намъ такъ нужно. Копію съ моего метрическаго свидтельства надо доставать въ церкви Іоанна Предтечи, которая на Лиговк, такъ какъ крестилъ меня священникъ изъ этой церкви. Это я узнала отъ моей тети незамтнымъ манеромъ, стало быть это врно. Ахъ, если-бы скоре ты досталъ эту копію и поскоре намъ повнчаться! Положеніе мое ужасное. Сегодня мн объявили, что даже верхнюю одежду мою будутъ запирать, такъ что»…

Въ это время скрипнула половица и раздались шаги. Люба вздрогнула и обернулась. Въ комнат стояла мать.

— Покажи, что пишешь!.. произнесла она, и прежде, чмъ Люба успла опомниться, бросилась къ бумаг.

Завязалась борьба. Люба отталкивала мать отъ письменнаго стола, мать старалась оттснить дочь.

— Маменька! Вдь это-же свинство чужія письма читать! кричала Люба.

— Врешь! Никакого тутъ свинства нтъ, кряхтла мать.

Об он схватились за бумагу и скомкали ее. Одна держала за одинъ кончикъ листа, другая за другой.

— Пусти!

— Не пущу!

Мать рванула и вырвала у дочери большую половину листа, такъ что у ней остался только какой-то клочекъ.

— Что-жъ это такое! Помилуйте… Разв можно такое зврство! вопіяла Люба, но мать уже почти бгомъ уходила изъ комнаты.

— Андрей Иванычъ! Андрей Иванычъ! Посмотри-ка, какія у насъ дла длаются! кричала мать, подходя къ своей спальной.

Андрей Иванычъ уже спалъ. Онъ съ испугомъ соскочилъ съ постели, быстро сунулъ ноги въ туфли, накинулъ на себя халатъ и заспаннымъ голосомъ спрашивалъ:

— Что такое, матушка? Что такое случилось? О, Господи!

— Фигурантка-то наша вздумала письма къ нему писать. Вотъ я вырвала у ней…

— Какая фигурантка? Какія письма? Къ кому?

— Дочь, дочь… Къ Плоскову писала, а я и поймала.

Въ спальной было темно и она освщалась только одной лампадкой у образа.

— На-ка, полюбуйся, продолжала Дарья Терентьевна, подавая ему скомканную бумагу. — Да что-жъ ты свчку-то не зажигаешь.

— Сейчасъ, сейчасъ зажгу… Фу, какъ ты меня напугала! Разв такъ можно! Я думалъ, пожаръ.

— Да ужъ пожаръ, по моему, все-таки лучше. Свчка зажжена.

Андрей Иванычъ суетится, расправляя смятую бумагу.

— Ну, что?! торжествующе спрашиваетъ у него Дарья Терентьевна.

— Ничего безъ очковъ не вижу! Гд мое пенснэ?

За дверью раздались рыданія.

— Вонъ какъ забрало! Вонъ какъ плачетъ безстыдница-то! продолжала Дарья Терентьевна. — Да что-жъ ты не ищешь пененэ-то! Вдь нужно-же прочесть.

— Пенснэ въ кабинет. Сходи, пожалуйста.

— Бери свчу. Пойдемъ вмст въ кабинетъ…

Андрей Иванычъ и Дарья Терентьевна отправились въ кабинетъ. Люба лежала на диван въ прилегающей къ спальной гостиной. Когда отецъ и мать показались, она воскликнула:

— Ради Бога! Ради Христа! Не читайте и отдайте мн записку.

— Нтъ, матушка, такъ не длается, отвчала мать, проходя въ кабинетъ.

Люба вскочила съ дивана, забжала впередъ ихъ и упала имъ въ ноги. Она держала отца за полы халата и умоляла:

— Папашенька, не читайте… Всмъ святымъ прошу васъ, не читайте!

Отецъ расчувствовался и сталъ поднимать дочь съ пола.

— Люба, Люба! что ты длаешь! Встань, говорилъ онъ.

Дарья Терентьевна вырвала у него изъ рукъ скомканную записку и быстро вышла изъ гостиной.

Когда онъ вошелъ въ кабинетъ, она уже съ пенснэ на носу при свт свчки разбирала записку.

— Ему, ему пишетъ. «Золотой, брилліантовый».. Вотъ навязался-то чортъ окаянный! Чисто лшій онъ ее обошелъ, сказала она, передавая мужу и ненснэ и записку.

Записка была прочтена. Клочекъ ея, оставшійся у Любы, былъ клочкомъ неисписаннымъ.

— Позоръ, позоръ! Совсмъ позоръ! повторяла Дарья Терентьевна.

Андрей Иванычъ держалъ записку въ рук и молчалъ. Онъ совсмъ ошаллъ, узнавъ содержаніе письма.

— Вдь это, значитъ, убжать сбирается, опять сказала Дарья Терентьевна. — Нтъ, какова дочка!

Андрей Иванычъ по прежнему молчалъ.

— Да что-жъ ты ничего не говоришь-то, Андрей Иванычъ!

— Что мн говорить? Тутъ и говорить нечего, послышался отвтъ.

— Однако, надо-же намъ что-нибудь длать съ ней!

— Что длать?.. Внчать надо съ Плосковымъ, больше длать нечего, ежели не хотимъ, чтобы она насъ осрамила, тяжело вздохнулъ Андрей Иванычъ.