Шрифт:
Настроение у всех доброе. «Сам» тоже непринужденный, весел... Общий такой разговор... кто что делает, что готово к показу... и т. д., прикинули расписание показов на эти дни по «Евгению Онегину».
Венгерский театр дореформенный... практика такая: актер нанимает режиссера (самый совершенный в этой структуре «Комеди Франсез»), он (актер) благодарен режиссеру за то, что сам работает (он не может играть без режиссера). Наиболее сильны для этой территории музыкальные жанры, и практика драматического театра исходит из этого. Скажем, из кабаре. На третий день актер оказывается на сцене и режиссер говорит, куда идти... в какую сторону.
Сейчас Ошер репетирует Пиранделло «Сегодня мы импровизируем». Ну как можно в такой системе репетировать Пиранделло... если он весь направлен противтакого театра...
Роли разрабатывают в процессе мизансценирования. Качество исключительно плохое. Нет никакого другого театра, кроме повествовательного.
Такой театр полностью зависит от публики, полностью!
Происходили же какие-то события театральные в мире... Но их как будто ничего не коснулось.
День премьеры является последним днем свидания актера с режиссером. Это то, что меня просто возмутило...
Режиссер просто вычеркивается из сознания. Конечно, они могут «подарить» репетицию, но из сознания вычеркивается.
Французский актер в любом случае не испытывает рабского комплекса ни перед режиссером, ни перед публикой. Никогда!
Венгерские актеры. При огромном собственном даровании всё абсолютно наоборот.
Художник, который постоянно ищет возбуждения для своего искусства в жизни, нуль в конечном счете.
Народ, мне показалось, неразвитый в религиозном отношении... Живут очень суетно... Бесконечно жалуются на отсутствие денег, работают на трех работах все актеры... Понятно, о глубокой работе речи нет. Проявление персонажа только на уровне интриги, другого они не знают.
Такая вот ситуация. Даже на фоне поломанного русского театра.
17 апреля 1994 г., понедельник
23-29 апреля — Одесса, поездом туда и обратно. Кошмарно тяжело.
Доснялся у Игоря в этом самом «Вине из одуванчиков». Глупо все. Не нравится мне. Показывал мне предыдущий материал. Много хорошего, но веры никакой нет, что это может сложиться во что-то толковое.
Без даты
«Уран». Суббота. В 11.30 собрались смотреть видеозапись васильевского спектакля в Будапеште, «Дядюшкин сон». Вся «труппа» и еще кое-кто... Вначале А.А. решил немного рассказать о работе и проч. Кабинет наш переполнен... Все вместе очень хорошо выглядят наши ребята. Хорошая компания,яркая.
Сейчас 7 вечера. Долго, долго смотрели. Шеф нервничал и психовал по причине того, что не так снято. Без конца меняли кассеты: есть два варианта записи (разных дней), снятых более крупно и более общо.
Тем не менее замечательный спектакль, даже глядя на эти кассеты.
В двух словах не скажешь... Надо смотреть, лучше бы, конечно, сам спектакль. Но уж что есть, то есть... Хорошо, если бы у наших актеров была возможность смотреть эти кассеты побольше.
Если слушать слова,которые говорит наш учитель... слушать сегодня, завтра, через год... можно свихнуться. Он не просто противоречитсебе, а как танк расстреливает только что или накануне сказанное самим собой. Это принимает фантастические размеры и формы.
Постепенно я понял, что значение имеет только его сегодняшнее, сиюминутноенастроение. Сиюминутное! Мне кажется, он абсолютно не слышит этих противоречий, т. е. совсем не слышит... потому что в конфликте со всем,что приходит ему на ум в эту минуту.
Вот в эту минуту уничтожает русских, превозносит венгров... вот через 5 минут уничтожает венгров, гордится русскими.
7 мая 1994 г.
14-го я уехал поездом в Перевальск, ставить памятник на мамину могилку. Приехали Леночка и Петя. Мы с Петей ладно поработали. За один день перевезли памятник (из гранитной крошки, скромный, но хороший, не аляповатый), все подготовили и хорошо поставили. Убрали, или лучше, наверное, сказать, прибрали могилку, с помощью сестренки моей. Посадили цветы. Барвинок, так называются. Постояли, помолчали, поплакали... Мама смотрела на нас с фотографии. Было очень солнечно и почти жарко. 17-го сел в поезд Луганск — Москва и 18-го в половине пятого вечера вернулся домой. Наскоро перекусил и пошел в театр.
За эти дни моего отсутствия ничего хорошего не произошло... Шеф продолжал оставаться в депрессии, которая началась еще до моего отъезда. В театре он не появлялся, на звонки не отвечал, отключил телефон. В этот вечер как раз пришел, и я его застал. Он сидел в кабинете, не сняв плаща... молчаливый, мрачный... Кажется, обрадовался моему появлению, немного просветлел, сказал: «Как хорошо, что ты приехал, а я уже разыскивал тебя...» и что-то еще в этом роде... На мой вопрос о самочувствии неопределенно махнул рукой... Что, мол, говорить. Артисты ожидали встречи с ним, собравшись в гримерной, кое-кто в костюмах — видимо, собирались показывать работы. Было уже почти семь. Но он не шел, о чем-то незначительном поговорил с Назаровым, потом с Забавниковой и опять тянул время. Что-то говорил мне, жаловался. Вот, говорит, дома сижу — все хорошо, стоит выйти на улицу — сразу накатывает... а захожу в театр — совсем темно в глазах становится... Никто ничего не делает... Театр распущен... службы — просто тепло устроились. Пустота, и т. д. В это время зашел наш бывший студент Саша Ишматов, теперь священник в Перми, отец Александр... В темном длинном плаще, черной шапочке, обнялись. А.А. как ждал, долго говорили с ним. Саша, несмотря на то, что еще носит в руках ту же самую черную сумку, с которой ходил на репетиции, уже заметно окреп по-человечески... Говорил спокойно, но твердо. Наставлял (мягко, почти с улыбкой виноватой, но непреклонно) своего учителя. Советовал исповедаться, причащаться... Не сдаваться настроению и одолевающей депрессии. Долгий был разговор. А.А. говорил с охотой, слушал внимательно. Потом, позднее, подошел Никита Любимов...