Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II
вернуться

Андреев Вадим Леонович
Шрифт:

«Вечное море над вечным Парижем…»

Вечное море над вечным Парижем. Тускло горят под водой фонари. Вечер сегодня, как нищий, унижен. Все неизменно — умри, не умри. Шины шуршат на асфальте нечистом. Щупальца выставил голый каштан. Вот полицейский неистовым свистом, Как полотно, разрывает туман. Утром стояла вот здесь гильотина, Руки воздев, как слепая вдова. Круглую голову блудного сына Поднял палач, прикасаясь едва. Так отчего же мне все-таки дорог, Все-таки огненным кажется мне Этот огромный, единственный город, Камнем лежащий на илистом дне. 1947

«От Бога иль к Богу, — не все ли равно…»

От Бога иль к Богу, — не все ли равно. Вечернее небо. Кузнечики. Поле. И звезды. Все то, что знакомо давно И будет, и будет знакомо. Доколе? Пусть дышит тревожно сырая земля, Ложится на платье роса голубая, Пусть к небу, как стрелы, летят тополя, Во мгле серебристые листья роняя, От Бога иль к Богу, — кто знает, зачем И горечь, и трепет, и это томленье, — Сомненью ничем не поможешь, ничем, Ничем, никогда не поможешь сомненью. 1947

«Взгляни в окно — холодная дорога…»

Взгляни в окно — холодная дорога, Как жизнь, в одну лишь сторону, назад, Ползет по темным и глухим отрогам, Пуста, — как далеко ни кинешь взгляд. Как ветер, время заметает пылью Следы шагов. Ночная мгла спешит Изгладить все. С трудом раскинув крылья, Большая птица над землей летит. А впереди — пустырь и кучи щебня, И серый мусор будущих веков, И налитые кровью злые гребни На западе застывших облаков. И все ж, какие бы ни снились войны, Какой бы нас ни мучил душный бред, В сердцах звенит восторженно и стройно, Как музыка, неугасимый свет. 1947

«Сквозь полутишину ночного дома…»

Сквозь полутишину ночного дома, Сквозь тиканье будильника, сквозь сон, Ко мне подходит то, что было мне знакомо, Чем был я целый день незримо окружен. Звенят пустые чашки на буфете, Мечтают вилки о земной еде, Наплакавшись, заснули в спальной дети, — Ночная тишина повсюду — и нигде. Но вот теперь, когда, казалось, пальцы Могли ощупать мысли и дела, — Остановила жизнь свои слепые пяльцы И, ничего не вышивая, замерла. 1948

Защитникам Иерусалима («Мухи и майское солнце, и зной…»)

Мухи и майское солнце, и зной. Здесь, в катакомбах, печет, как в духовке. Своды потрескались над головой От изнурительной бомбардировки. В щели врывается ветер и пыль, Кружится в острых лучах позолотой, А в амбразуре праматерь Рахиль Перед замолкшим стоит пулеметом. Капли, насытив живое пятно, Падают — с верхнего камня на нижний. Пахнет убийством пещера. Темно. О, до чего все тела неподвижны. Но если самый последний убит, Камни тогда — быть не может иначе — Вдруг оживут и Стена зазвучит Эхом — тысячелетнего Плача. 1948

«Нет, смерти быть не может, нет…»

Нет, смерти быть не может, нет. Душа и смерть — ведь это несовместно! Едва погаснет день, как новый свет Зажжется там, в той бездне бестелесной. И струйками взволнованных лучей, И ласковым, почти бесплотным плеском Насытит сердце он еще верней, Чем тот, что нас томил угрюмым блеском. 1948

«Мне кажется порой, но я отнюдь…»

Мне кажется порой, но я отнюдь Настаивать, любимая, не смею, Что ты невозвратимое вернуть Задумала. Зачем? О нет, я не жалею Того, что было, что прошло и вновь Уже по-прежнему не повторится. Оставь мечты и сердце приготовь К отлету дальнему. Оно, как птица, Боится холода и голода зимы, Той тишины, которая с годами Войдет, — как ни противились бы мы, — И встанет, добрый друг мой, между нами. А я, — я не боюсь. Мне полусвет Осеннего существованья дорог. Что из того, что пламени в нем нет, — Ведь всякий, кто довольно дальнозорок Увидит в нем такую благодать, Такую нежность и такое счастье, Что вовсе не захочет вспоминать Того, что было горечью и страстью. 1948

«Ни месяца, ни звезд, ни даже неба нет…»

Ни месяца, ни звезд, ни даже неба нет Язык свечи бросает луч украдкой И озаряет там, в окне, пугливый свет Листы дерев, играющие в прятки. От колыханья серых листьев, оттого, Что на себя не можешь положиться, Я твердо знаю — нет страшнее ничего, Чем предо мной лежащая страница. Она пуста, она бела, и все-таки она Для нас с тобою очень много значит: Угрюмая, квадратная, она полна Предчувствием грядущей неудачи. О если б подменить сей белый лист я мог Листом древесным на одно мгновенье, Я б выдал то, что на листе наметил Бог За новое мое стихотворенье. И в паутине жилок, в ржавчине краев, В едва заметных желтоватых пятнах Нашла бы ты следы таинственные слов, Потерянных и ныне непонятных. 1948