«Блаженный человкъ, — подумалъ про него Сухумовъ. — Какъ приткнется, такъ и заснулъ. А оттого, что здоровъ. А здоровъ оттого, что дло длаетъ, все на ногахъ, бгаетъ, бродитъ взадъ и впередъ, со щетками, съ платьемъ, съ посудой, съ сапогами. Мететъ; чиститъ… Движеніе… А тутъ, когда цлые дни ничмъ не занятъ и только прислушиваешься къ себ — какое-же здоровье! Праздность… Ну, что я такое теперь? Небокоптитель. И такъ уже нсколько лтъ. А раньше? Раньше жизнепрожигатель… Жегъ свчку съ двухъ концовъ — вотъ она и догораетъ. А чмъ заняться? Какъ заняться, чтобы хоть остатокъ-то жизни съ какой-нибудь малой пользой прошелъ? Вдь чтеніе Вунда не дло. Онъ хоть и обогащаетъ голову знаніемъ, но только мою… А для другихъ я что? Вдь вс мои предки что-нибудь да длали и вс что-нибудь сдлали, а я-то что-же?»

Онъ отложилъ толстую книгу Вунда и сталъ искать отвта, смотря въ одну точку стнныхъ обоевъ, изображающихъ овальныя темныя розетки. Пришелъ на память родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ придворномъ кафтан. Пришелъ на память Екатерининскій дворъ… какая-то канцелярія. Промелькнулъ предокъ въ морскомъ мундир Павла… морское сраженіе… замелькали огнями овальныя розетки обоевъ… Онъ видлъ какъ-бы вспышки пушечныхъ выстрловъ… Наконецъ, вотъ и праддъ въ мундир съ воротникомъ до ушей. Опять бой… Сухумовъ видитъ разбитые лафеты, раненыхъ лошадей, изломанныя ядрами колеса… Розетки обоевъ вертятся, играя уже всми цвтами радуги, самыя стны шевелятся, шатаются… какъ будто опускается потолокъ… опускается и хочетъ прикрыть Сухумова. Вотъ ужъ онъ низко, совсмъ низко. Сухумовъ хочетъ подняться съ постели и не въ состояніи, хочетъ вскрикнуть и не можетъ. Члены не дйствуютъ, голоса нтъ. А между тмъ онъ не спитъ, слышитъ, что недалеко отъ него въ комнат храпитъ Поліевктъ. Потолокъ совсмъ опустился, но Сухумовъ чувствуетъ, что самъ онъ прошелъ сквозь этотъ потолокъ какъ-бы сквозь облако. Онъ слышитъ скрипъ двери и чувствуетъ шаги, наконецъ, видитъ, что мимо его постели двигаются его предки, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ. Проходя мимо его кровати, они обращаются въ его сторону и смотрятъ на него, смотрятъ съ тми выраженіями лица, съ какими художники изобразили ихъ на портретахъ. Сухумовъ слышитъ даже ихъ голоса.

— Поскребышъ рода Сухумовыхъ… Безполезный отпрыскъ… — бормочетъ ему въ глаза съ сладенькой улыбкой мягкимъ полуженскимъ голосомъ родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ мундир.

— А! Выродокъ Сухумовыхъ! — отчеканиваетъ павловскій адмиралъ.

— Вырожденіе, вырожденіе… — два раза сказалъ угрюмый праддъ, хмуря брови и шлепая крупными губами.

Дойдя до стны, они стали уменьшаться въ объем, слилисъ съ розетками обоевъ и какъ-бы скрылись въ нихъ, а розетки опять закружились, замелькали огнями радуги. Потолокъ сталъ спускаться вновь.

Сухумову становится необыкновенно тяжело. Ему до боли что-то давитъ грудь. Онъ пробовалъ вскрикнуть, но не могъ и чувствовалъ, что только стонетъ.

— Баринъ! Ваше высокородіе! Леонидъ Платонычъ! Очнитесь! — слышитъ онъ надъ собой голосъ и видитъ, что около постели его стоитъ камердинеръ и трогаетъ его за плечо.

Сухумовъ длаетъ тяжелый вздохъ и произноситъ:

— Я не спалъ… Я все чувствовалъ… Но не могъ подняться… Какой у меня жестокій кошмаръ былъ!.. Дай халатъ… дай воды холодной…

Сухумовъ одлся и слъ въ кресло, продолжая тяжело дышать. Онъ маленькими глотками пилъ воду.

— Не надо ни смотрть на эти портреты, ни разговаривать о нихъ и даже не думать, пока не поправлюсь и нервы совсмъ не окрпнутъ, — разсуждалъ Сухумовъ, снова укладываясь въ постель. — Да и дневникъ бабушки покуда слдуетъ куда-нибудь подальше запрятать.

Ночь имъ была проведена относительно спокойно.

Поліевктъ, инстинктивно догадываясь о содержаніи сновидній Сухумова, на утро, подавая ему молоко, участливо спросилъ:

— Покойнички съ портретовъ вамъ, Леонидъ Платонычъ, все снятся?

— Да… Неотвязчивый кошмаръ… Я даже чувствовалъ, что я не спалъ, когда это случилось, — неохотно отвчалъ Сухумовъ.

— Простите мое глупое разсужденіе, баринъ, продолжалъ Поліевктъ посл нкоторой паузы. — Простите… Но мн кажется, что они у васъ панихидки просятъ. Лежать имъ трудно — вотъ они и просятъ.

— Что за вздоръ ты городишь! — огрызнулся на него Сухумовъ.

— Нтъ, иногда это бываетъ… А вдь попробовать не трудно. Ну, что панихидка? По здшнему мсту она стоитъ пустяки… Священникъ недалеко… А отслужите по старичкамъ панихидку — они и успокоятся.

Сухумовъ, молча, отвернулся отъ камердинера.

Подъ вечеръ пріхалъ докторъ Кладбищенскій.

— Ну, какъ вы себя чувствуете? — спросилъ докторъ, входя къ Сухумову холодный, съ раскраснвшимся отъ мороза и втра лицомъ, съ мокрой отъ инея косматой бородой и подалъ ему руку.

Сухумовъ былъ радъ прізду доктора и отвчалъ:

— Чувствую я себя сейчасъ не совсмъ плохо. У меня и аппетитъ кое-какой появился, и сонъ сталъ лучше, но прибавилось вотъ какое непріятное обстоятельство.

И Сухумовъ разсказалъ доктору о безпокоившихъ его снахъ, гд дйствующими лицами являлись его предки.

Докторъ покачалъ головой и сталъ считать пульсъ у Сухумова, взявъ его руку.

— И знаете, докторъ. это были даже не сны, а кошмары какіе-то, — продолжалъ Сухумовъ. — Въ послднемъ случа, то-есть вчера, я даже и не спалъ, кажется, потому что слышалъ какъ храплъ мой человкъ, ночевавшій въ одной со мной комнат.

— Ну, это вамъ только такъ показалось.

— Однакоже, я хотлъ вскрикнуть, хотлъ подняться, но голоса не было и были парализованы движенія.