Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

«С головой под одеяло…» [226]

С головой под одеяло, Как под ветку птаха, Прячется ребенок малый От ночного страха. Но куда, куда нам скрыться, Если всем мы чужды? Как цыплята под корытце, Под крылечко уж бы! Распластавшийся, — кругами В небе Рок, наш коршун. Небо синее над нами — Сводов ночи горше! Пушкин сетовал о няне, Если выла вьюга: Нету нянюшек в изгнаньи — Ни любви, ни друга!

226

«С головой под одеяло…». Р. 1935, № 48.

«Пустой начинаю строчкой…» [227]

Пустой начинаю строчкой, Чтоб первую сбить строфу. На карту Китая точкой Упал городок Чифу. Там небо очень зеленым Становится от зари И светят в глаза драконам Зеленые фонари. И рикша — ночная птица, Храпя, как больной рысак По улицам этим мчится В ночной безысходный мрак. Коль вещи не судишь строго, Попробуй в коляску сесть: Здесь девушек русских много В китайских притонах есть. У этой, что спиртом дышит, На стенке прибит погон. Ведь девушка знала Ижевск, Ребенком взойдя в вагон. Но в Омске поручик русский, Бродяга, бандит лихой Все кнопки на черной блузке Хмельной оборвал рукой. Поручик ушел с отрядом. Конь рухнул под пулей в грязь. На стенке с погоном рядом — И друг, и великий князь. Японец ли гнилозубый И хилый, как воробей; Моряк ли ленивый, грубый, И знающий только «Пей!» Иль рыхлый, как хлеб, китаец, Чьи губы, как терки, трут, — Ведь каждый перелистает Ее, как книжку, к утру. И вот, провожая гостя, Который спешит удрать, Бледнеющая от злости, Откинется на кровать. — Уйти бы в могилу, наземь! О, этот рассвет в окне! И встретилась взглядом с князем, Пришпиленным на стене. Высокий, худой, как мощи, В военный одет сюртук, Он в свете рассвета тощем Шевелится, как паук. И руку с эфеса шашки, Уже становясь велик, К измятой ее рубашке Протягивает старик. И плюнет она, не глядя, И крикнет, из рук клонясь: «Прими же плевок от бляди, Последний великий князь!» Он глазом глядит орлиным, Глазища придвинув вплоть. А женщина с кокаином К ноздрям поднесла щепоть. А небо очень зеленым Становится от зари. И светят в глаза драконам Бумажные фонари. И первые искры зноя — Рассвета алая нить — Ужасны, как всё земное, Когда невозможно жить.

227

«Пустой начинаю строчкой…». «Строфы века» (сост. Е. Евтушенко. Москва-Минск, 1995) по автографу (РГАЛИ). Первая достоверная публикация — «Антология поэзии Дальнего Востока» (Хабаровск, 1967; без четвертой строфы). Прижизненная публикация неизвестна. В автографе под стихотворением дата «1935», вызывающая сомнения (известны другие варианты датировки). Чифу(совр. Яньтай) — город в Китае, в провинции Шэньдун, порт на Желтом море. «Последний великий князь…»— по всей видимости, весьма популярный в эмиграции (не в последнюю очередь — благодаря множеству портретов) Николай Николаевич Романов «Длинный» (1856 — 23.12.1928 или 1929), Великий князь, дядя императора Николая II, главнокомандующий русской армией в Первой мировой войне, значительной частью эмиграции признававшийся главой императорского дома (в противоположность сторонникам вел. кн. Кирилла Владимировича, лишенного Николаем II права на передачу своего титула потомкам); именовался не иначе как «великим национальным вождем» России.

ЮЛИ-ЮЛИ («Мне душно от зоркой боли…») [228]

Мне душно от зоркой боли, От злости и коньяку… Ну, ходя, поедем, что ли, К серебряному маяку! Ты бронзовый с синевою, Ты с резкою тенью слит, И молодо кормовое Весло у тебя юлит. А мне направляет глухо Скрипицу мою беда, И сердце натянет туго Ритмические провода. Но не о ком петь мне нежно, — Ни девушки, ни друзей, — Вот разве о пене снежной, О снежной ее стезе, О море, таком прозрачном, О ветре, который стих, О стороже о маячном, О пьяных ночах моих, О маленьком сне, что тает, Цепляясь крылом в пыли… Ну, бронзовый мой китаец, Юли же, юли-юли!..

228

Юли-юли («Мне душно от зоркой боли…»). Р. 1936, № 7. Юли-юли— «Так в этом городе (во Владивостоке — Е. В.) называются и самое суденышко, и его капитан-китаец (он же и вся команда), орудующий — юлящий — кормовым веслом» («Наш тигр»).

«Пусть одиночество мое сегодня…» [229]

Пусть одиночество мое сегодня — Как масляный фонарик у шахтера В руке, натруженной от угля и кирки, Который он над головою поднял, Чтоб осветить сырого коридора Уступы, скважины и бугорки. Свети же, одиночество, свети же! В моем пути подземном мне не нужен Ни друг, ни женщина! Один досель И впредь один, путем, который выжжен Раскатами обвалов за спиною, Отчаяньем погибших предо мною, — Скребусь туда, где пребывает Цель!

229

«Пусть одиночество мое сегодня…». Р. 1936, № 8.

«Вниз уводят восемь ступеней…» [230]

Вниз уводят восемь ступеней. Дверь скрежещущая. Над ней, На цепи — качай его, звонарь! — Колокол отчаянья — фонарь. Влево, вправо вылинявший свет, Точно маятника даи нет… Сочетавшиеся свет и звук, Взмахи дирижирующих рук. Никнет месяц. Месяц явно рыж От железа этих ржавых крыш. Ночь прислушивается. Дома — Как тысячелистые тома. Как на полках книги дремлют в ряд, Четырехэтажные стоят. Неужели вам, бездарный день, В них еще заглядывать не лень! Вот рассвета первые ростки. Неба побелевшие виски. Восемь ступеней, как восемь льдин. Восемь. И болтливый кокаин! Застегну до ворота пальто. Брошусь в пробегающий авто. И, шофера отстраняя прочь, Догоню спасительницу-ночь.

230

«Вниз уводят восемь ступеней…». Р. 1936, № 11. «…болтливый кокаин»— Валерий Перелешин в книге воспоминаний «Два полустанка» (Амстердам, 1987) пишет о процедуре покупки кокаина в Харбине и последующем действии наркотика: «В воротах приоткрывалось окошечко, смуглая рука корейца сгребала деньги и оставляла на узенькой полочке понюшку кокаина. <…> После “нюхнеуса” все сразу захотели говорить, причем говорили умно, увлекательно» (с, 51–52).

НАД МОРЕМ («…Душит мгла из шорохов и свиста…») [231]

…Душит мгла из шорохов и свиста, Поднимая теплоту до плеч, И на плащ, шуршавший шелковисто, Почему усталым не прилечь? Вот ты — вся. За тканью, под рукою, — Мускулов округлое тепло… Водопадом радости к покою, Словно лодку, сердце повлекло. Снова стало видно, слышно стало: Звон травы, фонарик рыбака… Снова море шорохом усталым Говорит, что полночь глубока. На рассвете дрожь щекочет кожу, И свернуться хочется в клубок; На рассвете снится теплый кожух Дедушкин, уютен и глубок, Или — сумка (утром сны — о детском) И цветные в ней карандаши… На рассвете сны мои не бегство ль В прошлое стареющей души? Вот отец, собрав на переносьи Складки лба, взглянул на шалуна, И бровей его седоволосье — Страшно молвить — как у колдуна! Ты проснешься раньше. И, на локоть Опершись, — в твоих глазах испуг, — Поглядишь: из мглы голубоокой Выплывает алый полукруг. И, от ночи на земле продрогнув, Сонной лени разомкнув кольцо, Взглянешь ты внимательно и строго На худое милое лицо… И, упав, чтоб телом греться возле, Вновь сомкнешь томление и лень. А восток уже над морем розлил Золотой и розоватый день…

231

Над морем («…Душит мгла из шорохов и свиста…»). Р. 1936, № 25.

«Лечь, как ложится камень…» [232]

Лечь, как ложится камень На верстовом пути, И обрасти веками, В землю до плеч уйти. Слушать, уставя челюсть В травы тропы живой, — Люди шагают через Каменный череп твой. Знать, впереди и эти Лягут: за рядом ряд… Вот твой удел, Бессмертье, Высшая из наград!

232

«Лечь, как ложится камень…». Р. 1936, № 33.

ИЗ ПОТЕРЯННОЙ ПОЭМЫ («… Двойную тяжесть мы с тобой несем…») [233]

… Двойную тяжесть мы с тобой несем, Нам каждый день, как крепость, отдан с боем, И рассказать, поведать обо всем Немыслимо, пожалуй, нам обоим. У каждого есть некая черта, И за нее друг друга мы не пустим; Она встает как некий Гибралтар, И лишь за ней — нестиснутое устье, Где подлинность. И там позор и страх, И там, и там… — не слушай, голубица! — Там полночью тоскуют у костра Убийца черный и самоубийца. Они молчат. Глядят на блеск огня. Так смотрят совы — кругло, неотводно… А где-то плачет, не дождавшись дня, Двум выродкам на поруганье отдан, Ребенок-сердце…

233

Из потерянной поэмы («…Двойную тяжесть мы с тобой несем…»). Р. 1936, № 37.