Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

СЛЕПЕЦ («По улице, где мечутся авто…») [258]

По улице, где мечутся авто И каждый дом — как раскаленный ящик, Внимания не обратит никто На возглас меди, жалко дребезжащий, Что издает слепца-китайца гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! Как призрак, в полдень вышедший из склепа, В чужой толпе он медленно идет, И бельма глаз его открыты слепо, Незрячие, устремлены вперед. У пояса миниатюрный гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! И шелестом безмолвия и мрака Шуршит одежды обветшалый шелк. Слепца ведет ушастая собака — В облезлой шерсти, настоящий волк… Она рычит, ее торопит гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! Лениво расступается толпа И в две струи смыкается за парой: Перед слепцом свободная тропа На шаркающих плитах тротуара. Слепец идет. И вздрагивает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! А гордо поднятая голова — Как выступ скал, где ночью ветры бьются… Слепец, быть может, слушает слова, Которые поет ему Конфуций, И древний ритм отзванивает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! И кажется, незрячий видит то, Что расцветает в этом небе бледном Над городом с надменными авто, С их суетой и перекликом медным. И, замирая, отвечает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг!

258

Слепец («По улице, где мечутся авто…»). ЛА. 1939, № 6.

В ЗАКАТНЫЙ ЧАС («Сияет вечер благостностью кроткой…») [259]

Сияет вечер благостностью кроткой. Седой тальник. Бугор. И на бугре Костер, и перевернутая лодка, И чайник закипает на костре. От комаров обороняясь дымом, — Речь русская слышна издалека, — Здесь, на просторе этом нелюдимом Ночуют три веселых рыбака. Разложены рыбацкие доспехи, Плащи, котомки брошены в ковыль, И воткнутые удочки — как вехи, И круговая булькает бутыль. И кажется — опять былое с нами. Где это мы в вечерний этот час? Быть может, вновь на Иртыше, на Каме, Опять на милой Родине сейчас? Иль эта многоводная река — Былинный Волхов, древняя Ока? Краса чужбины, горы, степи, реки, Нам не уйти от Родины навеки, И как бы вам ни виться, ни блистать, — Мы край родной всё будем вспоминать! Но сладок ваш простор, покой, уют, — Вам наша благодарность за приют!

259

В закатный час («Сияет вечер благостностью кроткой…»). ЛА. 1939, № 8.

В СЕНТЯБРЕ («Сквозящий солнцем редкий березняк…») [260]

Сквозящий солнцем редкий березняк Весь золотист, а клен в багряной тоге. Где птичий щебет, милая возня? В листве опавшей утопают ноги. Глубокой дремой задремал лесок, В прозрачности остекленевшей тонет. Сентябрьский полдень ярок и высок, Он царственен — ничто его не тронет! Ни шороха, ни взмаха ветерка, Пустыня бесконечного покоя. Не движется зеркальная река, Томит ее сиянье неживое. И всё вокруг уже не жизнь, а след Ее угасших одухотворений, Ведь в этой нарисованностинет Главнейшего из прежнего — движенья! И лишь вдали, как призрак наяву, То появясь, то за стволами кроясь, Бросая дым клубами в синеву, По насыпи гремит товарный поезд. Пролетный гость далекой суеты, Не нужен твой громоподобный грохот, Здесь только огорченные мечты Да радость облегчающего вздоха. Превыше солнца, в глубине пустой За синевой, за звездными путями, Как властелин, как победитель злой, Смерть шествует, неся косу, как знамя!

260

В сентябре («Сквозящий солнцем, редкий березняк…»). ЛА. 1939, № 8.

ВАГОНЕ(I–IV) [261]

I Вагонная тряска… Попутчик С веселым лицом молодым — Какой-то пехотный поручик, Что едет к пенатам своим. И он изъясняется книжно, От жестов манерных не прочь, А в окна легла неподвижно Российская черная ночь! В вагонах студенты, кадеты — Всей юности нашей родник! Со станции, в форму одетый, Несет кипяток проводник. И воздух в вагоне особый, Его лихорадочна дрожь, — На святки в родные трущобы Спешит из Москвы молодежь. II Печален фонарь полустанка, — Какое безлюдие тут!.. И снова колес перебранка, И снова вагоны бегут. Не более часа пробега, Но где ты, столица-краса? Уже, ощетинясь из снега, Ее заслонили леса. И ритма иного, глухого Вздымается в сердце укор, Как некое древнее слово, Всем новшествам наперекор! Не голос ли, в миф заточенный, Не пращуров ли голоса?.. …У девушки этой ученой Совсем печенежьи глаза! Что книжка и речи о Блоке, — Глаза говорят не о том! И в сердце, как рана, глубокий, Я чувствую древний разлом. III Не думать, не чувствовать лучше, — Опасен Сочельника мрак!.. Желаете чаю, поручик? А к чаю депревский коньяк. Огромной тревоги истома, Томящий и сладостный страх. Пожалуй мы, русские, дома Лишь в этих пустынных полях! Вагоны несутся, качают, Беседа сердечна, легка, Но вот уж в окно набегают Огни моего городка. Прощанье, вагонная спешка, И всё словно в некой игре. Прощайте, моя печенежка, До встречи в Москве, в январе! Немножко и больно, и сладко, — Мгновенья светлы и остры, И вот уж смешная лошадка Везет меня в домик сестры. IV Былое, ты кажешься сказкой, И пусть его светоч погас — С какой животворною лаской Оно наплывает на нас.

261

В вагоне (I–IV). ЛА. 1939, № 12. В конце публикации, вплотную к последней строчке, добавлено ни с чем не рифмующееся двустишие: «Я жить не желаю в грядущем, / Мне сладок прошедшего бред». Отрывок ли это утраченной строфы, шутка ли наборщика или самого Несмелова — нет возможности установить. «А к чаю депревский коньяк…»— т. е. коньяк французской виноторговой фирмы Депре (т. н. «коньяк № 184»); впрочем, в Москве, помимо подлинной фирмы Карла Депре, вела торговлю и фирма Цезаря Депре, фальсифицировавшая вина с полным на то правом: ее номинальный директор имел ту же фамилию, что и французский виноторговец; подробнее об этом см. в книге В. Гиляровского «Москва и москвичи».

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР («Вечер, ночь ли — длится, длится…») [262]

Вечер, ночь ли — длится, длится Странный час! Вокруг огней Отрастают всё длинней Золотистые ресницы. Нынче в них живая дрожь, Не печаль ли в ней сегодня? Как таинственно хорош Этот вечер новогодний! День не хочет край земной Покидать, чтоб кануть где-то. В небе отблеск слюдяной — Поцелуй прощальный это! И замедленно идет Время к полночи суровой, — Умирает Старый Год, Но еще не явлен Новый. И на этом рубеже, На таинственнейшей грани, Все сердца — настороже Опасений, упований. Никнут отблески зари, Гасит Год последний лучик, И сияют фонари Всё мохнатей, всё колючей.

262

Последний вечер («Вечер, ночь ли — длится, длится…»). Р. 1940, № 1.

СТИХИ В ПИСЬМЕ («С Новым Годом!..Как большие льдины…») [263]

С Новым Годом!.. Как большие льдины Из предельных стран, издалека, Проплывают горькие годины Мимо беженского островка, Мимо нас, что с каждым новым годом Всё старей, — седеет борода!.. Сколько их прошло неспешным ходом Лишь затем, чтоб кануть навсегда! И с песчаной отмели пустынной Мы следим за ходом этих льдин. День проходит бесконечно длинный, Дни идут, и каждый — как один! Смотрим мы в темнеющие дали — Не примчит ли, обагрен в закат, За людьми, что ждать уже устали, Белокрылый, радостный фрегат? Где он, где он, голос капитана? Скоро ль встречи долгожданный час?.. Хорошо уплыть в такие страны, Где еще не разлюбили нас! Но враждебна нам судьба-злодейка, — Нет фрегата!.. К берегам пустым Лишь подходит черная ладейка За тобой, за мною, за другим…

263

Стихи в письме («С Новым Годом!.. Как большие льдины…»). Р. 1940, № 1.

ЯНУСУ («Раз в году пишу стихотворенье…») [264]

Раз в году пишу стихотворенье В честь твою, Новорожденный год, — Это словно жертвоприношенье, Ограждающее от невзгод. Древний Янус, не тебе ли в Риме Выпекали на меду пирог, Перед истуканами твоими Томный Нерон благовонья жег! Сквозь века к нам власть твоя домчала, — Ты сегодня на устах у всех, Божество вступленья и начала, Начинанья каждого успех! Пусть у нас твое забыто имя, Всё ж к тебе, величественный Ян, С горькими обидами своими Вновь взывает столько россиян! Каждый год в стихах и прозе жалкой, Где смесились истина и ложь, Шепчем мы, как старая гадалка, Всё о том, что ты нам принесешь. Не о том ли, что с твоим приходом, С Новым годом, посетившим нас, — Разрешенья беженской невзгоды Наступает долгожданный час! Так прими ж стихотворенье, Янус, Лучше я сложить его не смог… И уж больше не води нас за нос, Превосходный, но двуликий бог!

264

Янусу («Раз в году пишу стихотворенье…»). Р. 1940, № 1.

ВСЁ РАВНО («Всё равно осталось жизни мало…») [265]

Всё равно осталось жизни мало, Всё равно от всех твоих оград, Если их судьба не доломала, Завтра только щепки полетят! Ты, и я, и третий, и четвертый — Сколько нас, одних примерно лет! — Все мы только горсточка из мертвой Редкостной коллекции монет. Нас хранит страстишка нумизмата — Зелень меди с чернью серебра, — Но чеканка стерта и измята, Ничего на нас не разобрать! Но и пусть следы былого слепы: Без седин и без морщин на лбу Нам бы давний показался слепок Страшной маской, сделанной в гробу. Мы — как тени над житейским морем, Мы — как лук без стрел и тетивы, Мы еще шумим, еще мы спорим, Но давным-давно уже мертвы. Наш удел — покорность, примиренье, Ибо даже в этом, в этом вот Облегчающем стихотвореньи Только синь вечерняя поет.

265

Всё равно («Всё равно осталось жизни мало…»). Р. 1940, № 47.