против света, и Донцов мог рассмотреть седые, редкие, зачесанные назад волосы, прозрачные, почти белые,

глаза с неуловимой, вспыхивающей и погасающей точкой в середине зрачка и мягкий, круглый, старушечий

подбородок. Концы черного галстука высовывались из- под острых, торчащих углов старомодного отложного

воротника. Мешковатый, двубортный пиджак висел, как на вешалке, и в костюме была небрежность,

неаккуратность, причуда, ставшая привычкой.

— Не обращайте внимания на эти рисунки, — продолжал Артур Ричель, похлопывая Донцова по руке

выше локтя. — У вас хорошие мускулы; только что у меня был Майльс, большой художник, великий мастер. В

Европе и у нас он стоит очень дорого, вы видели его работы, не правда ли? — Они шли об руку, и Донцова

удивлял звонкий, почти молодой голос старика.

Что это — юношеский жар, молодой задор, чудом сохранившийся у шестидесятилетнего старика, или

искусственное, временное возбуждение?

Они вошли в столовую. Окна, вернее все стены, были совершенно закрыты тяжелыми, непроницаемыми

для света драпировками, и одна люстра из черного металла бросала правильный световой круг на скатерть,

серебро, хрусталь и цветы. Стол был круглый и очень большой, но были накрыты только три прибора.

— Сядьте рядом со мной, мы обойдемся без переводчика.

Только сейчас Донцов увидел, что в тени, за световым кругом, вдоль дубовой панели, стояли люди.

Металлические пуговицы их фраков неподвижно блестели в темноте. Донцов молчал и следил за тем, как

Ричель подносил к губам бокал с минеральной водой и как цепко охватывали стекло желтые, бескровные

пальцы.

— Я люблю здоровых людей, здоровые люди хорошо работают. Кушайте, мистер Донцов. Не обращайте

на меня внимания. У меня особый режим. Шестьдесят шесть лет, вы меня понимаете, мистер Донцов?..

— Я перебью вас, — сказал Иван Андреевич, смущаясь от того, что давно не говорил по-английски, —

вы говорили о Майльсе, разве вы собираете картины?

— Нет, я не коллекционер. Но вы, конечно, слышали, что я купил марку “Франклин”. Правду сказать, я

профан в автомобильном деле, но мне кажется, это к лучшему. Я свежий человек. У меня нет предвзятости и

устарелых навыков. К будущему году я совершенно реорганизую заводы. А в двадцать девятом году

“Франклин” будет стоить дороже Пакарда и Ройса. Майльс предлагал мне свой проект раскраски кузова и колес.

И, знаете ли, я убедился в том, что он мне не нужен. Художники мне не нужны, я буду учиться у природы.

Ричель остановился и, подготовив эффект, продолжал:

— Я остановился на попугае.

Донцов перестал есть. Его раздражали почти невидимые. быстрые и ловкие руки лакеев, неслышно

наливающие вино в бокалы и неслышно меняющие приборы. Немые, как бы несуществующие свидетели этой

встречи раздражали его.

— Я остановился на попугаях, — с увлечением маниака продолжал Ричель, — именно на бразильских

попугаях и некоторых видах ящериц. Вы имеете некоторое представление о расцветке попугаев и ящериц? Или

расцветке колибри? Именно такие тона надо сочетать в окраске кузова и колес. В Лондоне, на нашем стенде, мы

выставили нашу модель 1928 года…

Лакеи привозили и увозили серебряные блюда. Маленькие столики откатывались в сторону, и на их место

из темноты выдвигались другие. Перед Ричелем стыла на тарелке жидкая, серая кашица. Он опустил глаза в

тарелку и скептически рассматривал ее, прищурив глаза.

Этому человеку принадлежала половина мировой выплавки железа и стали.

— Слушайте, мистер Ричель, — громко выговорил Донцов, — давайте поговорим о деле. Вы знакомы с

единственным вопросом, который меня интересует.

— Очень немного, очень немного, — сказал Ричель, отодвигая тарелку с серой кашицей, — то есть я

знаю то, что читал в “Hutte” и в наших справочниках. К моему стыду Россия меня мало интересовала, однако, я

могу вам перечислить ваши заводы на Урале и Кривом Роге, процент серы, содержащийся в коксе Донецкого и

Кузнецкого бассейнов, анализы чугуна Брянского и других заводов.

Цифры и названия он произносил быстро, не задумываясь, упершись глазами в скатерть, точно читая с