вас понял. У вас просто нехватает смелости. Это старость.

Ричель слабо улыбнулся.

— Вы боитесь. Двадцать лет назад у вас хватило бы смелости работать с нами. В сущности, мы должны

бояться вас, Голиафа, а мы зовем вас работать. Я понимаю. Гораздо больше нас вы боитесь финансистов с Уолл-

Стрит, банковских акул, которых вы презираете, затем вы боитесь Пятой авеню и прессы наших кредиторов. И,

знаете ли, Ричель, это — старость. Не гипнотизируйте себя “Франклином” и попугаями. Это — старость.

Донцов посмотрел на часы.

— Вы уходите? — спросил Ричель и встал. — Но, я думаю, мы еще встретимся. Я люблю живых и

здоровых людей.

Донцов спустился в вестибюль. Красивые женщины в пышных мехах заглядывали ему в глаза — может

быть, потому, что его провожал секретарь самого Ричеля, а может быть, и потому, что Донцов был стройным и

складным малым. Он шел и думал о Ричеле, о старом Ричеле с ревматизмом и язвой желудка, и смотрел на

открытые плечи и ноги женщин с любопытством и легким озорством.

Ричель сидел в одной из одиннадцати комнат апартамента и растирал ладонью мертвеющий мизинец. Он

не болтун, русский молодой человек, но он сказал именно то, о чем иногда думал Ричель.

— Помните, Фолл, — вдруг сказал он, — помните, сорок лет назад, когда мы были молоды, в Портланде,

в лесу, мы говорили о смерти. И вы сказали: “Люди придумают что-нибудь к тому времени, когда нам придется

умирать”. Вот прошло сорок лет, и ученые люди ничего не придумали. Мы даем им деньги, много денег, и все-

таки они ничего не выдумали.

— Ничего.

— Старое уходит, — думал вслух Ричель, — в сорок, пятьдесят лет человека режет бритва. Это —

зрелость. Затем лезвие не годится, и это — старость. Надо бросить лезвие.

Между тем, Иван Андреевич Донцов вышел из подъезда отеля “Клэридж”. Шофер такси перегнулся и

открыл дверцу машины, но Донцов покачал головой и пошел направо по Елисейским полям. Он почувствовал

волчий голод, удивился и вспомнил, что ничего не ел, и рассмеялся.

Около Инвалидов есть ресторанчик для шоферов. Там в любое время можно получить телячье филе и

сухое, легкое Анжуйское вино. Донцов повернул влево и, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, в душную и

сухую ночь метрополитэна.

Л Е Д И П Л А М Е Н Ь

Осенью 1926 года Иван Иванович Зайцев выехал на пароходе “Пестель” из Новороссийска в Крым, в

Севастополь. Пять недель Иван Иванович жил у начальника Энской дивизии, Яна Карловича Шерна. Эти пять

недель они провели вместе, частью в лагерях, частью на конском заводе в Северном Кавказе. Горы и воздух,

люди и лошади понравились Зайцеву. Он мог бы прожить у Шерна до осени. У них были грубовато-

приятельские, давние отношения, отношения бывшего командарма и его начальника штаба девятнадцатого и

двадцатого годов. Когда Зайцев сказал, что уезжает в Новороссийск, а оттуда с первым пароходом в

Севастополь, Шерн пожал плечами и протяжно свистнул: “Не видали тебя в Крыму?” Зайцев показал ему

телеграмму. В телеграмме было сказано, что их старый товарищ, по фронту, бывший член революционного

военного совета армии, Яков Егорович Петров, находится в последней стадии туберкулеза и, повидимому,

умирает. Телеграмма была подписана неизвестной Шерну и Зайцеву фамилией, Анна Морозова. Вечером

Зайцев выехал в Новороссийск. Шери проводил его на вокзал. Весь день они промолчали, потому, что сыграли

шесть партий в шахматы. По дороге на вокзал Шерн рассказал Зайцеву смешную историю о четвертой

женитьбе знакомого командира полка Ткаченко и, неожиданно вздохнув, сказал: “Застанешь в живых —

поклонись. Слышишь, поклонись старику”. Шерн уехал задолго до отхода поезда и Зайцев понял, что бывший

командарм не в духе и взволнован. Не останавливаясь в Новороссийске, Зайцев проехал прямо в порт, на

пароход. Пароход отошел в час ночи и всю ночь Зайцев просидел на палубе. Не было свободных коек, затем

Зайцев хорошо спал в вагоне и ему не хотелось спать. Он лежал на скамье верхней палубы, слушал удары винта

и плеск воды за кормой. Внизу бренчали на мандолине и пели “Вниз по матушке по Волге”, но на море была