Если дома она, значит Боб и Ева в порядке. Времени немного прошло, авось зла совершить не успела.

Ирина была дома — нервная, всклокоченная и растерянная. Увидев в четыре утра на пороге своем Евдокию, она закричала:

— Что случилось?

Та спокойно пожала плечами:

— Ничего, просто мимо тебя проходила и решила зайти.

Ирина, не в силах сказанного постичь, молчала.

«Ну ты даешь!» — говорили ее глаза.

С деланым равнодушием Евдокия спросила:

— Ты, кажется, чем-то взволнована?

Ирина кивнула:

— Да.

— Чем?

В лице Ирины мелькнули испуг и смущение.

— Ты меня не поймешь, — прошептала она.

Евдокия взяла ее за руку и ласково попросила:

— Говори, обещаю: я все пойму.

— Нет!

Ирина неловко оттолкнула подругу: ее рука угодила в грудь Евдокие, но вместо мягкой упругой плоти наткнулась на нечто твердое, торчащее из кармана.

— Дося, что там? — спросила она.

Евдокия не стала лгать:

— Твое письмо.

— Мое письмо? — поразилась Ирина. — Я сто лет никому не писала.

— Зато писали тебе.

— Мне?

Несмотря на то, что изумление подруги казалось совершенно искренним, Евдокия ей не поверила.

— Да, тебе, — сказала она, — и не притворяйся, пожалуйста. Это письмо я нашла у тебя в квартире. Точнее, не я, а Бродяга.

— Бродяга? Ничего не пойму, какой бродяга? Откуда в моей квартире бродяга? — растерянно пролепетала Ирина.

— Хватит ваньку валять, — прикрикнула Евдокия. — Бродяга — мой пес!

— Ах, да, пес Бродяга, и что он?

— Он умыкнул письмо во время поминок.

— У кого-нибудь из гостей, — предположила Ирина. — Письмо не мое.

— Но письмо тебе адресовано, — глядя подруге в глаза, воскликнула Евдокия и с удивлением прочитала не только растерянность, но и смятение, и ошеломление в ее лице.

Все эти чувства говорили о том, что Ирина совсем не играет, (так притвориться нельзя) она натурально потрясена.

— Мне письмо? — закричала Ирина. — Что там? Дай я прочту!

Не веря своим глазам, но доверяя фактам, Евдокия ядовито спросила:

— Не хочешь ли ты сказать, что не читала это письмо?

— Как я могла прочитать, когда оно у тебя? — удивилась Ирина.

Евдокия подумала: «Одно из двух: или Ирка актриса сверхгениальная, или не помнит совсем ничего, потому что крыша поехала».

— Что ж, — сказала она, — возьми, почитай.

Ирина долго читала короткий текст, а потом тупо уставилась на Евдокию:

— Дося, что это?

— Там же написано.

— Но я понять не могу. Кто написал?

— Какая разница, — рассердилась Евдокия. — Дело не в том, кто писал, а в том, что было после письма.

— А что было после письма?

— Умер Зая! В связи с этим ты ничего рассказать мне не хочешь? Кажется, ты собиралась.

— Да-да, — затрясла головой Ирина. — Конечно же я расскажу, только с духом вот соберусь. Дай мне минуту, и все расскажу. Ничего не скрою. Только тебе. Никому другому.

Бессмысленный ее взгляд блуждал, но глаза горели каким-то странным шальным огнем, от которого у Евдокие холодело за пазухой.

— Да-да, сейчас, подожди, — рассеянно лепетала Ирина, перебирая пиджак дрожащей рукой.

«Все сходится, — подумала Евдокия, — все сходится, черт возьми! Как это ни жутко и ни печально, Ирка маньячка. Мама моя дорогая, какие сумасшедшие у нее глаза! До самых костей пробирают. Ирка маньячка! Даже внешне я могу это определить, не говоря уж о том, что я заявилась к ней в дом среди ночи, а Ирка не в ночной рубашке встречает меня, а в костюме. Куда она собралась? Или откуда-то пришла? Господи! Боб! Ева!»

Ноги у Евдокии подкосились, она рухнула на диван, рядом с Ириной и простонала:

— Господи! Спаси и помоги!

Ирина вздрогнула и, словно очнувшись, сказала:

— Все, я собралась. Теперь я тебе расскажу.

Евдокия приготовилась слушать ужасную, холодящую кровь историю — кто их знает, маньяков, приступы откровения, возможно, бывают даже у них, — но Ирина призналась:

— Я согрешила: в первый день траура не осталась одна. Казьмина Мишу оставила у себя. Теперь буду гореть в аду.

— И это все? — не поверила Евдокия. — Да на тебе нет лица! Мишу она оставила. Хочешь сказать, что только это пугает тебя?