созерцания. Но в натуре Тургенева не было пищи и элементов для долгой

поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности

действительного, работающего, борющегося существования, Правда, в 1848 году, в эпоху «resorginato» (возрождения, обновления (итал.), пульс умственной и

общественной жизни в Италии бился сильнее прежнего, но бежать из Франции

(Тургенев находился тогда в Париже), которая давала тон всему европейскому

движению, было бы нелепостью, кроме разве с специально агитаторскими

целями, а Тургенев, что бы ни говорили нынешние клеветники поэта, агитатором

никогда не был, да по развитию своему и не мог им быть. Замечательно, что с

1858 года он уже более никогда не возвращался в любимый им Рим, в

превозносимую им Италию.

Сам Л. Н. Толстой распустил тогда слух о том, будто он предполагает

заняться лесоразведением в южной России. Я передавал только его слова, когда

сообщал Тургеневу такой слух. Гораздо важнее этого обстоятельства, которое

могло бы сделаться очень важным предприятием, если бы не возникло оно у

Толстого из странного отвращения к писательству, к роли, играемой у нас

авторами; важнее, говорю, другое явление: усиленное беспокойство Тургенева об

участи своего прелестного рассказа «Ася». Трудно сказать, что заставляло его

домогаться с настойчивостью отзывов о такой малой вещице, как «Ася».

Вероятнее всего предполагать, что основа «Аси» взята из биографического факта, дорогого почему-то самому автору. Он боялся, что слабая передача его

уничтожит или извратит его значение. Я успокоил его, передав ему мнение

многих его почитателей, что недостаток «Аси» заключается в одном. Такая

поэтическая и вместе реальная характеристика героини, не часто встречающаяся и

в более богатых литературах, чем наша, заслуживала бы большего развития, рамки, например, романа, которую она совершенно наполнила бы собою [375].

Тургенев остался доволен отзывом, как это видно и из последнего письма его в

Риме, которое теперь и приводим здесь.

293

«Рим. 19(31) января 1858.

Я виноват перед вами, как нельзя более, — не отвечал на ваше письмо от 21

декабря и не переписал совсем конченные два письма (№ 2 и 3) для Корша. С

нынешнего дня засел я за эту работу, и через 4 или 5 дней они отправятся к вам.

Мысль, что первое письмо вам понравилось, меня ободряет и развязывает руки. Я

не хочу только откладывать ответ мой на ваше письмо от 8 января. Причины

моего замедления были двоякие: некоторые рассеяния и довольно серьезная и для

меня не совсем привычная работа, о которой я поговорю с вами лично и которая

касается вопроса, занимающего теперь всю Россию [376]. Очень вам благодарен

за доставленные сведения и проч. В ваших письмах наш брат, живущий в

отдалении, щупает пульс своей страны и общества.

Отзыв ваш об «Асе» меня очень радует. Я написал эту маленькую вещь, только что спасшись на берег — пока сушил «ризу влажную мою», а потому я бы

вовсе не удивился, если б моя первая — после долгого перерыва — работа не

удалась. Оказывается, что она вышла изрядная— и я искренно этому радуюсь.

Рассеяния, о которых я упомянул выше, состоят во множестве новых

знакомств. Из них упомяну великую княгиню Елену Павловну, с которой я уже

имел несколько длинных разговоров. Она женщина умная, очень

любопытствующая и умеющая расспрашивать и — не стеснять; на конце каждого

ее слова сидит как бы штопор — и она всё пробки из вас таскает: оно лестно, но

под конец немного утомительно. Сошелся я очень близко с кн. Черкасским

(Владимиром) и его женой; очень они милые, живые люди. Видаю часто князя Д.

Оболенского, г-жу Смирнову... иногда Бакуниных, также Ростовцева, сына

Иакова. Трудно выразить, что это за милый, симпатический, честный и

откровенный человек. Из художников, после Иванова, самый приятный Сорокин

как человек; таланта у него, к сожалению, нет. Изо всех здешних художников

талант есть только у одного Худякова, но сам он... необразован, завистлив и

надут. Молодой живописец Никитин сделал мой акварельный портрет; все