строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла — описать

невозможно: удивительный вид на Рим, и vestibule такой изящный, богатый, сияющий весь бессмертной рафаэлевской прелестью, что хочется на коленки

стать. Через несколько лет все рухнет — иные стены едва держатся; но под этим

небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь

смысл стиха: «Печаль моя светла». Одинокий звучно журчавший фонтан чуть не

до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний — и чище и нежнее

звучат в ней художественные струны.

Кстати, я здесь имел страшные «при» с русскими художниками.

Представьте, все они (почти без исключения— я, разумеется, не говорю об

Иванове), как за язык повешенные, бессмысленно лепечут одно имя: Брюллов, а

всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками.

Здесь есть какой-то Железнов (я его не видал), который всему этому злу корень и

матка. Я объявил им наконец, что художество у нас начнется только тогда, когда

Брюллов будет убит, как был убит Марлинский: delenda est Carthago, delendus Brulovius [374]. Брюллов— этот фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор—стал идолом, знаменем наших живописцев!

Надобно и то сказать, таланта в них, собственно, ни в ком нет. Они хорошие

рисовальщики, то есть знают грамматику—и больше ничего. В одном только из

них, Худякове, есть что-то живое, но он, к сожалению, необразован (он из

дворовых людей), а умен и не раб — не ленивый и самонадеянный раб духом, как

другие, хотя и он молится Брюллову.

Удивили вы меня известием о лесных затеях Толстого! Вот человек! С

отличными ногами непременно хочет ходить на голове. Он недавно писал

Боткину письмо, в котором говорит: «Я очень рад, что не послушался Тургенева, не сделался только литератором». В ответ на это я у него спрашивал, что же он

такое: офицер, помещик и т. д.? Оказывается, что он лесовод. Боюсь я только, как

бы он этими прыжками не вывихнул хребта своему таланту; в его швейцарской

повести уже заметна сильная кривизна. Очень бы это было жаль, но я все-таки

еще крепко надеюсь на его здоровую природу. Resume: а) напишите мне тотчас

мнение об «Асе» сюда; b) высылайте сюда же Пушкина, Гоголя непременно; с) я

вам через неделю пошлю письмо Коршу; d) любите меня, как я вас люблю.

Боткин благодарит и кланяется вам. И. Т.».

Как ни откладывал Тургенев свой выезд из Рима, сперва на месяц, а потом

на 1(13) марта 1858 (в январе 1858 года он еще был на месте), но только 9 апреля

успел свидеться с доктором Зигмундом в Вене. Вообще он медленно отрывался от

насиженного места, и никогда нельзя было верить срокам, назначенным им для

своего выезда. Зато он не останавливался отдыхать на дороге и пролетал большие

расстояния, не выходя из вагона, даже и в припадках одной из своих болезней.

292

Нужно еще удивляться, что он так скоро разорвал свои связи с Римом. Кроме

недуга, игравшего тут, конечно, важную роль, но под конец уже и ослабевшего, как увидим, — тут была еще причина психическая. Тургенев не мог быть

жильцом Италии, как ни любил ее. Он представлял из себя европейски

культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически

развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах настоящей минуты — даже анекдоты и говор толпы, конечно не

ради их содержания, а ради того, что они отражают настроение людей, их

создавших или повторяющих, и рисуют столько же их самих, сколько и тех, которые сделались предметом их злословия. Чуткость Тургенева к красотам

природы, к памятникам искусства, к остаткам древнего величия не подлежит

сомнению; свидетельством тому может служить только что приведенное письмо: в нем есть описания высокопоэтического характера и верности почти

фотографической. Ему недоставало только мужества заключиться в себе самом и

довольствоваться анализом великих ощущений и мыслей, навеваемых Италией.

Этой ценой только и покупалось право жить в Италии и репутация мудрости, полученная некоторыми лицами, сделавшими себе удел из блаженного