Познакомились ли вы с графиней Ламберт? Она этого желала, и я вам

советую. Я опять напишу ей письмо через ваше посредничество. На этот раз

войдите к ней.

Ну вот, переписка благополучно возобновлена; смотрите же, чтобы она не

прекратилась. Поклонитесь всем друзьям, а вам я крепко жму руку. Читали ли вы

«Историю Рима» Момзена? Я ею здесь упиваюсь. Весь ваш И. Т.

Р. S. Напишите мне досконально: Базунов не пострадал от моих повестей?

Если нет, мое самолюбие было бы несколько успокоено».

Вопрос о Базунове относится к первому отдельному изданию повестей

Тургенева, порученному мне и проданному мною в Москве совсем готовым и

отпечатанным в числе 5000 экземпляров старому и уже давно покойному

книгопродавцу Базунову за 7500 р. с. Издание представляло три небольших

томика, которые тогда и составляли весь литературный багаж Тургенева. В нем

еще не обреталась ни одна из социальных его повестей, доставивших ему позже

славу художественного комментатора своей эпохи [373]. По условию, полученная

от Базунова сумма была разделена на три равные части, и одна из них вручена

автору, другая покрыла издержки печатания, третья осталась у продавца.

Оба письма из Италии, несмотря на живое описание красот Рима и

сочувственное отношение к вековечному городу, носили еще на себе

289

меланхолический оттенок в предчувствии приближающейся к автору болезни; но

никто из знавших о письме не обратил на это никакого внимания. Мы уже

привыкли к жалобам Тургенева на ожидающую его судьбу, которая никогда не

приходила. Впоследствии это разъяснилось больше. Уже с 1857 года Тургенев

стал думать о смерти и развивал эту думу в течение 26 лет, до 1883, когда смерть

действительно пришла, оставаясь сам все время, с малыми перерывами, совершенно бодрым и здоровым. Болезнь, на которую он преимущественно

жаловался,— стеснение в нижней части живота, он принимал за каменную, которая свела в гроб и отца его. С течением времени она миновала окончательно, не оставив после себя и следа. Затем— кроме бронхитов и простудных

воспалений горла — наступила эпоха ужасов перед холерой, когда он не

пропускал почти ни одной значительной аптеки в Москве, Петербурге, Париже и

Лондоне, чтобы не потребовать у них желудочных капель и укрепляющих

лепешек. Случалось, что при расстройстве пищеварения он ложился в постель и

объявлял себя потерянным человеком; достаточно было несколько

ободрительных слов врача, чтоб поднять его опять на ноги. По действию

неустанно работавшего воображения, ему мерещились исключительные бедствия

— он считал себя то укушенным бешеной собакой, то отравленным и сам смеялся

над собой, когда припадок его проходил, оставляя ему в наследство некоторую

жизненную робость. Так, он не любил останавливаться в многолюдных отелях, а

искал помещения у старых приятелей. Много раз видели мы его изнемогающим

под мучительными припадками подагры, которой он был подвержен, и долго

думали, что это единственная серьезная болезнь его. Уединение, создаваемое

недугом, он употреблял на чтение популярных медицинских сочинений и

приобрел столько познаний в медицине, что. по слову Гейне, всегда мог отравить

себя, но он желал только знать страдания человечества, а слушался единственно

докторов и по временам, более чем нужно было, эмпириков. Умер же он посреди

невыразимых мучений, от болезни, приведшей в тупик знаменитейших врачей

Парижа, недоумевавших, против чего им следовало бороться, именно от ракового

воспаления в спинной кости, пожравшего у него три позвонка, хотя это была не

новость для нас: в эпоху пушкинского юбилея в Москве мы были свидетелями, что каждый вечер он заставлял бить себя по обнаженной спине стальными

щетками, подозревая, что там накопился у него, по его слонам, какой-то злой

материал, и оставаясь днем ликующим и готовым на все труды великого

литературного праздника.

Что касается до его суждений о русском искусстве и русских художниках в

Риме, то мы оставляем это на памяти критика, если не на ответственности его, ибо