— Орденеръ!.. Да, такъ и есть, Орденеръ Гульденлью. Превосходно! И такъ, Шумахеръ, старый безумецъ, открывай ему свои объятія, этотъ честный юноша готовится поразить тебя кинжаломъ.

Вдругъ онъ топнулъ ногой и продолжалъ громкимъ голосомъ.

— Они подсылали ко мн все свое гнусное отродье, что-бы издваться надъ моимъ бдствіемъ и заточеніемъ! Я уже видлъ одного изъ Алефельдовъ, радушно принималъ Гульденлью! Чудовища! Кто бы могъ думать, что этотъ Орденеръ носитъ такое имя и такую душу! Горе мн! Горе ему!

Онъ упалъ въ кресло въ изнеможеніи; и между тмъ какъ его стсненная грудь волновалась отъ глубокихъ вздоховъ, бдняжка Этель, дрожа отъ ужаса, плакала у его ногъ.

— Не плачь, дитя мое, — сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ, — встань, прижмись къ моему сердцу.

Онъ открылъ ей свои объятія.

Этель не могла объяснить себ этой нжности, проявившейся въ минуту гнва, какъ вдругъ онъ сказалъ:

— По крайней мр, дитя мое, ты была дальновидне твоего стараго отца. Тебя не обманули чарующіе ядовитые глаза зми. Позволь поблагодарить тебя за ненависть, которую ты питаешь къ этому гнусному Орденеру.

Двушка вздрогнула отъ похвалы, столь мало заслуженной.

— Батюшка, — начала она, — успокойтесь…

— Общай мн, - продолжалъ Шумахеръ, — всегда питать это чувство къ сыну Гульденлью; поклянись мн.

— Богъ запрещаетъ клясться, батюшка…

— Поклянись, дочь моя, — повторилъ Шумахеръ съ запальчивостью. — Не правда ли, сердце твое никогда не перемнится къ этому Орденеру Гульденлью?

Этель отвтила, не задумываясь.

— Никогда.

Старикъ привлекъ ее къ своей груди.

— Благодарю, дитя мое; по крайней мр ты наслдуешь мою ненависть къ нимъ, если не можешь наслдовать почестей и богатства, отнятыхъ ими. Слушай: они лишили твоего стараго отца сана и знатности, взведя на эшафотъ, они бросили меня въ темницу, подвергнувъ мучительной пытк, какъ бы для того, чтобы запятнать меня позоромъ. Гнусные люди! Мн обязаны они могуществомъ, которымъ задавили меня! О! Да услышатъ меня силы небесныя и земныя, да будутъ прокляты мои враги и все ихъ потомство!

Онъ помолчалъ минуту, затмъ обнявъ бдную, испуганную его проклятiями девушку, сказалъ:

— Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мн, какимъ образомъ ты оказалась прозорливе меня? Какимъ образомъ открыла ты, что этотъ измнникъ носитъ самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное въ глубин моего сердца? Какимъ образомъ провдала ты эту тайну?

Она собиралась съ силами, чтобы отвтить, какъ вдругъ дверь отворилась.

Какой то человкъ въ черной одежд, съ жезломъ изъ чернаго дерева въ рукахъ, съ стальной цпью на ше, показался на порог двери, окруженный алебардщиками, тоже одтыми въ черное.

— Что теб нужно? — спросилъ узникъ съ досадой и удивленіемъ.

Незнакомецъ, не отвчая на вопросъ и не смотря на Шумахера, развернулъ длинный пергаментъ съ зеленой восковой печатью на шелковыхъ шнуркахъ и прочелъ громко.

— «Именемъ его величества, всемилостивйшаго повелителя и государя нашего, короля Христіерна!

Повелваемъ Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крпости, и дочери его слдовать за подателемъ сего указа.»

Шумахеръ повторилъ свой вопросъ:

— Что теб нужно отъ меня?

Незнакомецъ невозмутимо принялся снова читать королевскій указъ.

— Довольно, — сказалъ старикъ.

Онъ всталъ и сдлалъ знакъ изумленной и испуганной Этели идти съ нимъ за этимъ мрачнымъ конвоемъ.

Настала ночь; холодный втеръ завывалъ вокругъ Проклятой Башни, и двери развалинъ Виглы шатались на петляхъ, какъ будто одна рука разомъ толкала ихъ.

Суровые обитатели башни, палачъ съ своей семьей, собрались у очага, разведеннаго посреди залы нижняго жилья. Красноватый мерцающій свтъ огня освщалъ ихъ мрачныя лица и красную одежду. Въ чертахъ дтей было что то свирпое, какъ смхъ родителя, и угрюмое какъ взоръ ихъ матери.

И дти, и Бехлія смотрли на Оругикса, повидимому отдыхавшаго на деревянной скамь; его запыленныя ноги показывали, что онъ только что вернулся издалека.

— Слушайте, жена и дти! Не съ дурными встями пришелъ я къ вамъ посл двухдневной отлучки. Пусть я разучусь затягивать мертвую петлю, пусть разучусь владть топоромъ, если раньше мсяца не сдлаюсь королевскимъ палачомъ. Радуйтесь, волчата, быть можетъ отецъ оставитъ вамъ въ наслдство копенгагенскій эшафотъ.

— Въ чемъ дло, Николь? — спросила Бехлія.