Суровый голосъ узника смягчился почти до отеческой нжности. Этель молча стояла передъ нимъ; вдругъ она отвернулась съ конвульсивнымъ движеніемъ, упала на колни и закрыла лицо руками, какъ бы для того, чтобы заглушить слезы и рыданія, волновавшія ей грудь.

Сердце несчастной двушки разрывалось отъ непосильнаго горя. Что сдлала она этой роковой незнакомк, зачмъ открыла она ей тайну, разбившую вс мечты ея жизни? Увы! Съ тхъ поръ, какъ узнала она, кто былъ Орденеръ, глаза ея не смыкались ни на минуту, душа не знала минуты покоя. Ночь приносила ей одно лишь облегченіе: она могла плакать свободно. Все кончено! Ей ужъ не принадлежалъ тотъ, къ которому неслись вс ея мечты, котораго она въ скорбяхъ и молитвахъ считала своимъ, который въ сновидніяхъ являлся ей супругомъ. Тотъ вечеръ, когда Орденеръ такъ нжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, былъ для нея только сномъ, сладкимъ сномъ, повторявшимся каждую ночь.

И такъ любовь, которую она невольно питала къ отсутствующему другу, чувство преступное для нея! Ея Орденеръ женихъ другой! Кто въ состояніи выразить мученія двственнаго сердца, когда въ него змей вползаетъ страшное, невдомое дотол чувство ревности? Когда въ долгіе часы безсонницы, разметавшись на жаркомъ лож, она воображала своего Орденера въ объятіяхъ другой женщины, которая красиве, богаче и знатне ея?

— Какъ глупо было, — говорила она себ: — поврить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не боле какъ бдная узница, презрнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невст, на дочер канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..

Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блеск своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нкогда все ея счастіе.

Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой двушк скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нтъ ничего мучительне, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нсколько дней молчаливый старикъ примтилъ перемну въ своей Этели, и только нжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.

Нсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.

— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?

Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная двушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.

— Батюшка, — сказала она съ усиліемъ: — батюшка, простите меня… Это была минута слабости.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Она отыскала въ глубин комнаты Эдду, сла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голос. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.

Шумахеръ махнулъ рукой.

— Довольно, перестань, дитя мое.

Этель закрыла книгу.

— Этель, — спросилъ Шумахеръ: — вспоминаешь ли ты когда Орденера?

Молодая двушка смутилась и вздрогнула.

— Да, — продолжалъ онъ: — Орденера, который отправился…

— Батюшка, — перебила Этель: — что намъ за дло до него? Я раздляю ваше мнніе: онъ отправился, чтобы никогда не возвращаться сюда.

— Не возвращаться сюда, дитя мое! Я не могъ этого говорить. Не знаю, но какое-то предчувствіе напротивъ убждаетъ меня, что онъ вернется.

— Вы этого не думали, батюшка, когда съ такою недоврчивостью отзывались о немъ.

— Разв я выражалъ къ нему недовріе?

— Да, батюшка, и я раздляю вашъ взглядъ. Я думаю что онъ обманулъ насъ.

— Обманулъ насъ, дитя мое! Если я такъ думалъ о немъ, я подражалъ людямъ, которые обвиняютъ, не разбирая вины… До сихъ поръ я не зналъ человка преданнее Орденера.

— Но, батюшка, уврены ли вы, что подъ его добродушіемъ не скрывается вроломства?

— Обыкновенно люди не лицемрятъ съ несчастнымъ, впавшимъ въ немилость. Если бы Орденеръ не былъ преданъ мн, что могло привлечь его въ эту тюрьму?

— Убждены ли вы, — слабымъ голосомъ возразила, Этель: — что, приходя сюда, онъ не имлъ другой цли?

— Но какую же? — съ живостью спросилъ старикъ.

Этель молчала.

Ей невыносимо было продолжать обвинять своего возлюбленнаго Орденера, котораго прежде она такъ горячо защищала предъ отцомъ.

— Я уже не графъ Гриффенфельдъ, — продолжалъ Шумахеръ: — я уже не великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, не временщикъ, который раздаетъ королевскія милости, не всемогущій министръ. Я презрнный государственный преступникъ, измнникъ, политическая чума. Надо имть много смлости, чтобы безъ брани и проклятій говорить обо мн съ тми, которые обязаны мн своими почестями и богатствомъ. Нужна большая преданность, чтобы перешагнуть, не будучи ни тюремщикомъ, ни палачомъ, порогъ этой темницы. Надо имть много героизма, дитя мое, чтобы являться сюда, называясь моимъ другомъ… Нть, я не буду неблагодаренъ, подобно всмъ людямъ. Этотъ юноша заслужилъ мою признательность. Не показалъ ли онъ мн своего участія, не ободрялъ ли меня?…

Этель съ горечью слушала эти слова, которыя обрадовали бы ее нсколько дней тому назадъ, когда этотъ Орденеръ былъ для нея еще моимъ Орденеромъ. Посл минутнаго молчанія, Шумахеръ продолжалъ торжественнымъ тономъ:

— Слушай, дитя, внимательно, я хочу поговорить съ тобой о важномъ дл. Я чувствую, что силы медленно оставляютъ меня, жизнь мало по малу гаснетъ; да, дитя мое, мой конецъ приближается.

Подавленный стонъ вылетлъ изъ груди Этели.

— Ради Бога, батюшка, не говорите этого! Пожалйте вашу несчастную дочь! Вы тоже хотите меня покинуть? Что станется со мною, одинокой на свт, если я лишусь вашего покровительства?