Ряды ихъ, врзавшись одинъ въ другой, смшались. Предводители бунтовщиковъ, королевскіе офицеры, солдаты, горцы, вс безъ разбора сталкивались, схватывались, тснили другъ друга, какъ дв стаи голодныхъ тигровъ, встртившихся въ пустын. Длинныя копья, штыки, бердыши оказались безполезными; одни лишь сабли и топоры сверкали надъ головами и многіе изъ сражавшихся, очутившись лицомъ къ лицу могли пустить въ ходъ только кинжалъ или зубы.

И стрлковъ, и горцевъ наравн охватило бшенство и негодованіе; крики измна! мщеніе! слились въ общемъ гул. Схватка достигла такого ожесточенія, что всякій предпочиталъ смерть невдомаго врага своей собственной жизни и равнодушно ступалъ по грудамъ раненыхъ и мертвыхъ, среди которыхъ умирающiй собиралъ свои послднія силы, чтобы укусить врага, попиравшаго его ногами.

Въ эту минуту малорослый человкъ, котораго многіе изъ сражавшихся, ослпленные дымомъ и кровавыми парами, приняли сперва за дикое животное, судя по одежд изъ звриныхъ кожъ, съ страшнымъ хохотомъ и радостнымъ воемъ кинулся въ средину кровопролитной схватки.

Никто не зналъ, откуда онъ явился, чью сторону держалъ, и его каменный топоръ, не разбирая жертвъ, съ одинаковой силой дробилъ черепъ мятежника и распарывалъ животъ солдата. Однако, казалось, что онъ предпочтительно истреблялъ мункгольмскихъ стрлковъ. Вс разступались передъ нимъ; какъ злой духъ носился онъ въ схватк и его окровавленный топоръ беспрерывно вращался вокругъ него, разбрасывая во вс стороны клочки мяса, оторванные члены, раздробленныя кости. Подобно прочимъ онъ тоже кричалъ: мщеніе! бормоталъ странныя слова, между которыми то и дло повторялось имя Жилль. Этотъ грозный незнакомецъ чувствовалъ себя въ пылу рзни какъ на празднеств.

Какой-то горецъ, на которомъ остановился его убійственный взглядъ, упалъ къ ногамъ великана, обманувшаго вс надежды Кеннибола, крича:

— Ганъ Исландецъ, спаси меня!

— Ганъ Исландецъ! — повторилъ малорослый.

Онъ приблизился къ великану.

— Такъ это ты Ганъ Исландецъ? — спросилъ онъ.

Великанъ вмсто отвта замахнулся своимъ желзнымъ топоромъ. Малорослый отступилъ и лезвіе, пролетвъ, раскроило черепъ несчастнаго, взывавшего къ великану о помощи.

Незнакомецъ захохоталъ.

— О! о! Клянусь Ингольфомъ! Я считалъ Гана Исландца боле ловкимъ.

— Вотъ какъ Ганъ Исландецъ спасаетъ умоляющихъ его! — сказалъ великанъ.

— Ты правъ.

— Два грозныхъ противника яростно ринулись другъ на друга. Желзный топоръ встртился съ каменной скирой и стукнулся съ такой силой, что оба лезвія разлетлись вдребезги.

Быстре мысли обезоруженный малорослый схватилъ валявшуюся на земл тяжелую дубину и, увернувшись отъ великана, который нагнулся, чтобы схватить его руками, нанесъ страшный ударъ по лбу своего колоссальнаго противника.

Съ глухимъ крикомъ великанъ повалился на землю. Съ бшенной радостью торжествующій малорослый сталъ топтать его ногами.

— Ты носилъ имя не по себ, - пробормоталъ онъ, и, размахивая своей побдоносной дубиной, бросился за новыми жертвами.

Великанъ не былъ мертвъ. Страшный ударъ оглушилъ его и безъ чувствъ повергъ на землю. Когда онъ сталъ открывать глаза и сдлалъ слабое движеніе, одинъ изъ стрлковъ замтилъ его и бросился къ нему съ крикомъ:

— Ганъ Исландецъ взятъ! Ура!

— Ганъ Исландецъ взятъ! — повторило множество голосовъ съ различными оттнками торжества и отчаянія.

Малорослый исчезъ.

Уже нкоторое время горцы стали слабть, подавляемые численностью непріятеля, такъ какъ на подкрпленіе къ мункгольмскимъ стрлкамъ присоединились разсянные по лсу застрльщики, отряды спшившихся драгуновъ и улановъ, которые мало по малу являлись въ ущель, гд сдача главныхъ предводителей бунта прекратила рзню. Храбрый Кенниболъ, раненый еще въ начал схватки, былъ взятъ въ плнъ. Взятіе Гана Исландца лишило горцевъ послдняго мужества и они положили оружіе.

Когда первый свтъ утренней зари заблестлъ на острыхъ ледяныхъ высотахъ, еще до половины погруженныхъ въ тни, зловщая тишина царила уже въ ущельяхъ Чернаго Столба и лишь изрдка легкій утренній втерокъ доносилъ съ собой слабые стоны. Черныя тучи вороновъ слетались къ роковому ущелью со всхъ сторонъ и пастухи, проходившіе на разсвт по скаламъ, въ испуг вернулись въ свои хижины, увряя, что видли въ ущель Чернаго Столба звря въ образ человческомъ, который пилъ кровь, сидя на груд мертвыхъ тлъ.

— Дитя мое, отвори это окно; стекла запотли, а мн хотлось бы поглядть на свтъ Божій.

— Смотрите, батюшка; скоро наступитъ ночь.

— Нтъ, солнечные лучи еще играютъ на холмахъ, окружающихъ заливъ. Мн надо подышать вольнымъ воздухомъ сквозь ршетку моей тюрьмы. Какъ ясенъ небосклонъ!

— Батюшка, гроза собирается за горизонтомъ.

— Гроза, Этель! Гд ты видишь?.

— Батюшка, я жду грозы, когда небосклонъ слишкомъ ясенъ.

Старикъ съ удивленіемъ взглянулъ на молодую двушку.

— Если бы въ молодости я разсуждалъ какъ ты, меня бы не было здсь.

Помолчавъ, онъ добавилъ спокойне:

— Ты сказала правду, но такая опытность несвойственна твоему возрасту. Не понимаю, почему твой юный умъ такъ походитъ на мою старую опытность.

Этель потупила голову, какъ бы смущаясь этимъ простымъ и мткимъ замчаніемъ. Руки ея болзненно сжались, глубокій вздохъ вырвался изъ груди.

— Дитя мое, — продолжаль старикъ-узникъ, — съ нкоторыхъ поръ я сталъ примчать, что ты блднешь, какъ будто жизнь уже не гретъ кровь въ твоихъ жилахъ. По утрамъ ты являешься ко мн съ красными распухшими вками, съ заплаканными глазами, которыхъ не смыкала всю ночь. Вотъ уже нсколько дней, Этель, ты упорно молчишь, твой голосъ не пытается отвлечь меня отъ мрачныхъ думъ о прошедшемъ. Ты сидишь подл меня печальне меня самого, хотя на твоей душ не лежитъ бремя пустой суетной жизни. Печаль окружаетъ твою молодость, но она не могла еще проникнуть въ твое сердце. Утреннія тучи скоро исчезнутъ на неб. Ты въ такомъ теперь возраст, когда въ мечтахъ намчаютъ свою будущность, какъ бы худо ни было настоящее. Что случилось съ тобой, дитя мое? Однообразіе узничества защищаетъ тебя отъ неожиданныхъ огорченій. Что сдлала ты? Не можетъ быть, чтобы ты горевала о моей участи; ты должна была привыкнуть къ моему несчастію, которому пособить нельзя. Правда, въ разговорахъ моихъ ты никогда не слышала надежды, но это не причина, чтобы я читалъ отчаяніе въ твоихъ взорахъ.