— Могу-ли довриться вамъ, — возразилъ Шумахеръ: — когда вы постоянно держите сторону этого неумолимаго Гульденлью?..

— Вице-король, — серьезно перебилъ молодой человкъ: — только-что отдалъ приказаніе, чтобы впредь вы пользовались безусловной свободой внутри башни Шлезвигскаго Льва. Эту новость узналъ я въ Берген и безъ сомннія вы немедленно получите ее здсь.

— Вот милость, на которую я не смлъ разсчитывать, о которой ни съ кмъ-бы не ршился говорить кром васъ. Впрочемъ, тяжесть моихъ оковъ уменьшаютъ по мр того, какъ возростаютъ мои лта, и когда старческая дряхлость певратитъ меня въ развалину, мн скажутъ тогда: «ты свободенъ».

Говоря это, старикъ горько усмхнулся и продолжалъ:

— А вы, молодой человкъ, сохранили-ли вы ваши безумныя мечты о независимости?

— Въ противномъ случа, я не былъ-бы здсь.

— Какимъ образомъ прибыли вы въ Дронтгеймъ?

— Очень просто! На лошади.

— А въ Мункгольмъ?

— На лодк.

— Бдный безумецъ! Бредитъ о свобод и мняетъ лошадь на лодку. Свою волю приводитъ онъ въ исполненіе не своими членами, а при посредств животнаго или вещи; а между тмъ кичится своей свободой!

— Я заставляю существа повиноваться мн.

— Позволять себ властвовать надъ извстными существами — значитъ давать другимъ право властвовать надъ собой. Независимость мыслима лишь въ уединеніи.

— Вы не любите людей, достойный графъ?

Старикъ печально разсмялся.

— Я плачу о томъ, что я человкъ, я смюсь надъ тми, кто утшаетъ меня. Если вы еще не знаете, то убдитесь впослдствіи, что несчастіе длаетъ человка недоврчивымъ, подобно тому, какъ удачи длаютъ неблагодарнымъ. Послушайте, вы прибыли изъ Бергена, скажите мн какой благопріятный втеръ подулъ на капитана Диспольсена. Должно быть счастіе улыбнулось ему, если онъ забылъ меня.

Орденеръ пришелъ въ мрачное смущеніе.

— Диспольсенъ, графъ? Я нарочно прибылъ сюда поговорить съ вами о немъ. Зная, что онъ пользуется вашей довренностью…

— Моей довренностью? — съ безпокойствомъ прервалъ узникъ: — Вы ошибаетесь. Никто въ мір не пользуется моей довренностью. Правда, въ рукахъ Диспольсена находятся мои бумаги, бумаги чрезвычайно важныя. По моей просьб онъ отправился къ королю въ Копенгагенъ, и даже я долженъ признаться, что разсчитывалъ на него боле, чмъ на кого либо другого, такъ какъ во время моего могущества я не оказалъ ему ни малйшей услуги.

— Да, благородный графъ, я его видлъ сегодня…

— Ваше смущеніе подсказываетъ мн остальное; онъ измнилъ.

— Онъ умеръ.

— Умеръ!

Узникъ скрестилъ свои руки, голова его упала на грудь. Затмъ, устремивъ взоръ на молодаго человка, онъ тихо произнесъ.

— Не говорилъ ли я вамъ, что счастіе улыбнулось ему!..

Обратившись къ стн, на которой висли знаки его низвергнутаго величія, онъ махнулъ рукой, какъ бы для того, чтобы удалить свидтелей горя, которое онъ пытался побороть.

— Не о немъ скорблю я: однимъ человкомъ меньше или больше, не все ли равно; и не о себ: чего мн терять? Но дочь моя, моя злополучная дочь!.. Я буду жертвой этого гнусного заговора, а тогда что станется съ дочерью, у которой отнимутъ отца?..

Онъ cъ живостью обернулся къ Орденеру.

— Каким образомъ онъ умеръ? Гд вы его видли?

— Я виделъ его въ Спладгест, но неизвстно, самъ-ли онъ покончилъ съ собою или былъ убитъ.

— А это чрезвычайно важно узнать. Если онъ былъ убитъ, я знаю откуда направленъ былъ ударъ, и тогда все пропало. Диспольсенъ везъ мн доказательства заговора, затянного противъ меня; эти доказательства могли спасти меня и погубить моихъ враговъ… Они сумли ихъ уничтожить!.. Несчастная Этель!..

— Графъ, — сказалъ Орденеръ: — завтра я скажу вамъ какимъ образомъ онъ умеръ.

Не отвтивъ ни слова, Шумахеръ проводилъ выходившаго изъ комнаты Орденера взоромъ, выражавшимъ такое спокойствіе отчаянія, которое ужасне спокойствія смерти.

Очутившись за дверью комнаты узника, Орденеръ не зналъ въ какую сторону ему направиться. Ночь наступила, и въ башн царила темнота.

Отворивъ на удачу первую попавшуюся дверь, онъ вошелъ въ длинный коридоръ, освщенный лишь луной, по которой быстро пробгали блдныя облака. Ея печальный свтъ падалъ по временамъ на узкія высокія окна, рисуя на противоположной стн какъ бы длинную процессію призраковъ, которые разомъ являлись и исчезали въ глубин галереи.

Молодой человкъ медленно перекрестился и направился на красноватый свтъ, слабо мерцавшій въ конц коридора.

Дверь была полуоткрыта. Молодая двушка, колнопреклоненная передъ простымъ алтаремъ въ готической молельн, читала въ полголоса молитвы Святой Дв, молитвы простодушныя, но возвышенныя, въ которыхъ душа, возносясь къ Матери всхъ скорбящихъ, просила только ея заступничества.

Молодая двушка одта была въ черный крепъ и блый газъ, какъ бы желая показать, что дни ея до сихъ поръ протекали въ горестяхъ и невинности. Несмотря на ея скромный костюмъ, на всемъ существ ея лежалъ отпечатокъ натуры исключительной. Ея глаза и длинные волосы были черны какъ смоль — красота рдкая на свер; ея взоры, блуждавшіе по сводамъ часовни, казалось, скоре были воспламенены экстазомъ, чмъ потушены сосредоточенностью въ самой себ. Словомъ, это была два съ береговъ Кипра или полей тибурскихъ, облеченная въ фантастическіе покровы Оссіана и распростершаяся предъ деревяннымъ крестомъ и каменнымъ алтаремъ Спасителя.