Долго я сидлъ одинъ и много всякихъ тяжелыхъ мыслей обрывалось и путалось въ голов моей.

Съ этого вечера и съ этого разговора все-же ледъ былъ разбитъ между нами.

Я продолжалъ ежедневно бывать у Зины.

У нихъ ршено было, что они останутся въ Петербург. Съ генераломъ длалось что-то странное… Вс доктора твердили ему о необходимости поздки за границу, но онъ ничего и слушать не хотлъ.

— Мн лучше! Мн гораздо лучше, — повторялъ онъ. — Я останусь здсь! Мн здсь хорошо! Никакой медицин не врю. Суждено умереть — умру и за границей, и здсь, все равно. Но я еще не умру, мн гораздо лучше!

Они остались.

Съ Рамзаевымъ я не встрчался. Зина исполнила свое общаніе и всегда умла такъ устраивать, что онъ являлся когда меня не было. Одинъ разъ только встртился я съ нимъ на крыльц у нихъ. Мы сдлали видъ, что не замчаемъ другъ друга.

Съ Зиной я теперь оставался вдвоемъ иногда по цлымъ часамъ. Генералъ любилъ лежать въ маленькой комнат, возл Зининой гостиной, и оттуда слушать игру ея. Собственно для этого рояль былъ перенесенъ изъ залы въ гостиную и Зина подолгу играла, особенно вечеромъ въ сумерки.

Старикъ часто засыпалъ подъ музыку. Тогда она отходила отъ рояля, подсаживаясь ко мн на маленькій диванчикъ и у насъ начинались безконечные разговоры. И я самъ не замтилъ какъ эти разговоры мало-по-малу приняли самое невроятное направленіе. Въ теченіе нсколькихъ дней я уже ощущалъ безконечную тоску, но даже не понималъ откуда она, чувствовалъ только, что мысли мои начинаютъ путаться.

Я, наконецъ, сообразилъ все только тогда, когда какъ-то вернувшись домой, припомнилъ послдній разговоръ съ ней. Чтожъ это такое было? Къ чему все это свелось? Чмь все это кончилось? Теперь я ужъ не братъ, было не забвеніе прошлаго, была, наконецъ, не законность ожиданія смерти. Было опять что-то окончательно безобразное, опять разговоры о дикихъ желаніяхъ и капризахъ, о дикихъ сценахъ въ невдомомъ для меня ея прошломъ. Упоминалось тутъ и о таинственномъ человк, который что-то для нея значитъ и имя котораго она никогда не назоветъ мн.

Прошло еще нсколько дней, и я чувствовалъ, что положительно съ ума схожу.

Я не находилъ себ нигд мста. Я опять собирался бжать въ деревню, куда мама отчаянно звала меня своими частыми письмами, и не трогался съ мста, уходилъ къ Зин и слушалъ ее. И то, что я слышалъ отъ нея съ каждымъ вечеромъ все боле принимало видъ невыносимаго бреда.

Очевидно, въ первый разъ, когда она сказала свою первую дикую фразу я черезчуръ поразился ею. Очевидно, она замтила впечатлніе, произведенное на меня, и это ей понравилось, и тутъ ей пришла фантазія, одна изъ ея больныхъ, ужасныхъ фантазій, меня мучить. Она стала практиковаться въ этомъ ежедневно, окончательно вошла въ новую роль свою.

Ей было пріятно видть какъ я задыхался отъ словъ ея, какъ на ея глазахъ я сходилъ съ ума. Ей пріятно было сознаніе ея безконечной власти надо мною. Она торжествовала, когда я окончательно измученный и выведенный изъ всякаго терпнія, объявилъ ей и генералу, что завтра ду за границу.

Она въ тотъ-же вечеръ пріхала ко мн, увидла уложенныя мои вещи, сама все выложила опять изъ чемодановъ въ комоды, заперла, ключи взяла съ собою, цловала меня, бсилась, хохотала — и я не ухалъ.

Я на другой день опять былъ у нея и при ней сплеталъ генералу глупую исторію о томъ, какъ на служб мн дали важное спшное дло, которое помшало моей поздк.

Чего она отъ меня хотла? Я ей говорилъ, что не вынесу, что убью или ее или себя. И она смялась, и представляла мн. какъ это будетъ. Какъ вотъ меня нтъ; цлый день проходитъ — меня нтъ! Она детъ ко мн и застаетъ меня застрлившимся. Она описывала какъ будетъ мучиться, рыдать, рвать волосы и — хохотала!

Иногда я замчалъ, что она, наконецъ, хочетъ оставить эту отчаянную, безобразную игру. Вотъ она встрчаетъ меня серьезно и спокойно, вотъ она, наконецъ, проситъ у меня прощенія, говоритъ что понимаетъ какъ безумно, какъ подло (это ея выраженіе) ведетъ себя, плачетъ. Вотъ почти весь вечеръ прошелъ, и я едва узнаю ее. Снова я вижу въ ней другой образъ и снова въ своемъ безумномъ, несчастномъ ослпленіи, готовъ ей врить, готовъ ждать чего-то, на что-то надяться.

Но она не можетъ долго выдержать и конецъ вечера завершается новымъ бредомъ.

Зачмъ я тогда ухалъ изъ Петербурга? Но, Боже мой, какъ-же мн было не хать?! Да и помогъ-ли бы я чему-нибудь, отвратилъ-ли бы что-нибудь? Такъ или иначе, а вышло-бы то-же самое, такъ должно было… Какой это ужасный день и какъ ясно я его вижу предъ собой… Я по обыкновенію посл обда получилъ отъ нея записку. Она звала меня и сердилась что я два дня не показывался, писала, что въ девять часовъ будетъ непремнно дома. Я вышелъ въ половин десятаго и пошелъ пшкомъ, хотя съ утра не переставая лилъ дождь, и на улицахъ было грязно и скверно. Но я всегда любилъ такую погоду и именно осенью, вечеромъ, въ Петербург. Я любилъ эту мглу, этотъ паръ въ сыромъ, безвтренномъ воздух, блестящія мокрыя плиты тротуаровъ, осторожно ступающія черезъ лужи фигуры прохожихъ. Мн длалось тогда какъ-то тихо, будто внутри останавливается что-то и замираетъ…

Я шелъ медленно знакомою дорогой и по временамъ совсмъ забывался, такъ что не помнилъ пройденнаго пространства; еслибы въ такую минуту подошли ко мн и закричали у самаго уха, я-бы и этого не замтилъ. Потомъ вдругъ, очнувшись, я начиналъ усиленно интересоваться всмъ, что было кругомъ меня. Я заглядывалъ въ окна магазиновъ, разсматривалъ каждую встрчную фигуру. Я и теперь помню все, всякую мелочь, бывшую тогда предъ моими глазами, какъ будто все это нужно помнить, какъ будто оно иметъ какую-нибудь связь съ тмъ, что потомъ случилось… Наконецъ, я остановился у знакомаго подъзда.