Маркузе согласен с Кантом в том, что спонтанность в действии познавательных способностей, согласованность которых содержит в себе основание этого удовольствия, делает упомянутое понятие пригодным в качестве посредствующего звена между областью понятия природы и областью понятия свободы в их следствиях, в то время как сама эта спонтанность содействует восприимчивости души к моральному чувству (с. 154–156).

Предпринятое Кантом философское усилие найти опосредование между чувственностью и разумом в эстетическом измерении представлено Г. Маркузе как попытка примирения двух сфер человеческого существования, «разорванных репрессивным принципом реальности». В русле теории Канта Маркузе формулирует принципы «нерепрессивной цивилизации», в которой разум – чувствен, а чувственность рациональна [94] . Действуя через игровой импульс, эстетическая функция, по мысли Маркузе, в состоянии упразднить принуждение и дать человеку как моральную, так и физическую свободу (с. 158).

Маркузе сетует на то, что под давлением рационализма познавательная функция чувственности постоянно недооценивалась. В соответствии с репрессивным пониманием разума решающая роль в познании была отведена «высшим», нечувственным мыслительным способностям. Чувственность как «низшая» и даже «самая низкая» способность должна была поставлять в лучшем случае только содержание, «сырой материал для высших интеллектуальных способностей», как он ее называет (с. 157).

Маркузе прав, говоря о том, что философская история термина «эстетическое» отражает репрессивную трактовку чувственных (и, следовательно, «телесных») познавательных процессов. При первом приближении кажется, что Маркузе смешивает два значения чувственности: чувственность как связь с чувствами и чувственность как жажда чувственных удовольствий. Но Маркузе напоминает нам о том, что в немецком языке sensuousness и sensuality передаются одним и тем же термином: Sinnlichkeit. Он означает и удовлетворение инстинктов (в особенности сексуальных), и познавательные процессы чувственного восприятия и представления (ощущение sensation). Данная близость значений представляется Маркузе не случайной, поскольку она сохранена по сей день как повседневным, так и философским языком, и термин Sinnlichkeit как основа эстетики удерживает эту двусмысленность. У А. Баумгартена термин обозначает «низшие» («темные», «смешанные») познавательные способности человека плюс «чувство боли и удовольствия» – ощущения плюс влечения (с. 159). Вспомним также, что эстетика была задумана Баумгартеном как наука о чувственном познании, поскольку «низшие познавательные способности», как он думал, имеют свою собственную логику. Кстати, в лекциях по антропологии Кант говорит о том, что можно установить всеобщие законы чувственности (Sinnlichkeit), так же как можно установить всеобщие законы рассудка; т. е. существует наука о чувственности, а именно, эстетика, и наука о рассудке, а именно, логика.

Этимологическая судьба основополагающего термина редко подвержена случайностям. Маркузе исходит из того, что познание – не исключительная и даже не первичная функция чувств. Их познавательная функция смешивается с их потребительской функцией (sensuality); они эротичны и управляемы принципом удовольствия. Из этой смеси познавательных и потребительских функций вытекает смешанный, зависимый, пассивный характер чувственного познания, создающий затруднения для принципа реальности, который стремится подчинить его и организовать с помощью понятийной деятельности интеллекта, разума. Только в искусстве созерцание и чувство возведены в духовную всеобщность [95] . Новизна подхода Маркузе заключается в том, что он ищет эротизм уже не в фигуре художника, как то было у Фрейда, но в фигуре самого искусства. Маркузе настаивает на существовании связи между чувственным познанием и инстинктивным удовлетворением. Эстетическое удовольствие по-прежнему остается удовольствием, но источник чувственного удовольствия (sensual origin) здесь оказывается «подавленным», и удовлетворение возникает от чистой формы объекта.

Вслед за Кантом и Шиллером Маркузе развивает мысль о том, что эстетическая функция может играть решающую роль в преобразовании цивилизации. Так, Шиллер считал, что человек свободен только там, где он свободен от принуждения, внешнего или внутреннего, физического или морального, когда его не ограничивают ни законы, ни потребности (См.: «Письма об эстетическом воспитании»). Став «всеобщим», принцип эстетического способен реорганизовать все человеческое существование. Маркузе особо отмечает те мысли Шиллера, где тот рассуждает об эстетической культуре как о «совершенном перевороте всего способа ощущать», что станет возможно только при достижении цивилизацией высочайшей физической и интеллектуальной зрелости. Мыслительной способностью, осуществляющей свободу человека (свободу играть, как называет ее Шиллер) должно стать именно воображение (с. 160–165).

Вслед за Шиллером Маркузе предлагает восстановить чувственность в своих правах. Но освобождение чувственности не означает ее разнузданности. Речь идет о порядке свободы: «Увеличение высвобожденной чувственной энергии должно прийти в согласие с универсальным порядком свободы» (с. 166). Это верная мысль вообще, но что конкретно понимается под этим порядком свободы? Маркузе полагает, что чувственный импульс должен сам быть «действием свободы»; сам свободный индивид должен создать гармонию между индивидуальным и универсальным удовлетворением. Таким образом, у Маркузе и у Шиллера свобода понимается как порядок, основанный на свободном удовлетворении потребностей. В том смысле, что удовлетворено должно быть желание каждого человека. При таком подходе в общем правильная мысль о порядке свободы может быть совершенно нейтрализована сведением свободы к удовлетворению всех вообще желаний, всякого желания. Чтобы эвристичность шиллеровской позиции была сохранена, требуется, на мой взгляд, важное уточнение понятия порядка свободы. Как ни парадоксально это звучит, чувственность должна быть подчинена свободе. Единственной несвободой (ограничением) чувственности должна стать свобода. Человек не может и не должен следовать тем желаниям, которые делают его несвободным. Дело не в том, чтобы удовлетворить все потребности, но в том, чтобы так организовать «чувственность», чтобы было сохранено желание – основание свободы.

Верная мысль Шиллера (с которой соглашается Маркузе) о том, что у устойчивого удовлетворения есть роковой враг – время (с. 166), не увенчивается конкретным советом, как преодолеть внутреннюю конечность и быстротечность всех условий удовлетворения.

И Шиллер, и Маркузе смешивают понятия потребности и желания. В этом, на мой взгляд, причина тех трудностей, с которыми они сталкиваются, когда пытаются говорить о «нерепрессивном порядке» новой цивилизации. Поэтому в общем верная мысль о том, что «нерепрессивный порядок есть, по существу, порядок изобилия», что «необходимость ограничения возникает скорее от «избытка», чем от нужды», что «только такой порядок совместим со свободой» (с. 169), не получает должного обоснования. Остановлюсь на этом особо.

«Удовлетворение всех основных потребностей с минимальными затратами физической и психической энергии за минимальное время», о котором они говорят, не решает проблемы освобождения человека. Человек не может чувствовать себя свободным, когда у него удовлетворены все потребности, но нет никаких желаний. Скорее, наоборот, удовлетворение всех потребностей и становится причиной отсутствия желаний [96] . Следует стремиться не к изобилию товаров и продуктов, и даже не к изобилию чувственных радостей, но к «изобилию» свободы. (Я взяла слово изобилие в кавычки, поскольку свобода, говоря строго, только тогда является свободой, когда она есть мера). «Изобилие» свободы образуется лишь на «стадии» осознания свободы. И речь здесь не идет вновь о подконтрольности свободы разуму, а о новом уровне разумности свободы. Поясню свою мысль:

В «репрессивной цивилизации» чувственность организована таким образом, что свобода, чувство свободы, становится исключением из общего правила, оно ненадежно и кратковременно, оно есть скорее передышка в систематической работе по саморазрушению в тайком похищаемых или, напротив, в демонстративно достигаемых удовольствиях. Свобода здесь рождается в краткие моменты протеста против диктата нормы и запрета, где удовольствие организуется самим этим отрицанием нормы и потому, в конечном итоге, есть признание значимости нормы и запрета, делание именно запрета источником и основанием свободы и удовольствия. В «нерепрессивной цивилизации» желание свободы становится главным, а по логике самой чувственности, и единственным желанием. Мы не «гонимся» за всеми желаниями, но, осознавая всю важность самой способности желать, понимая всю значимость желания для существования феномена свободы, культивируем желание, создаем культуру желания, познаем логику желания. Мы теперь ограничиваем желания именно и только потому, что не хотим ограниченности способности желать и быть свободными. И здесь чувственность в форме «личного» желания становится или может стать основанием нравственности.