— Здорово, матушка. Богъ милости прислалъ, потревожили тебя.

— Ничего, сынокъ, ничего. Опять положатъ.

Въ изб сидла еще въ кичк жена Родиона, на лавк у окна, и шила рубаху мужу. Подл нея сидла двчонка, ее дочь, качая люльку. У печки стояла Настасья, любимая сноха Ивана едотова, ножемъ рзала рдьку и, увидавъ свекора, тотчасъ оправила на голов платокъ и привтливо взглянула на него. Ея лицо, и всегда улыбающееся, было тонко и привтливо. [Она]360 обратилась къ нему съ вопросомъ, гд подать ему обдать, такъ какъ столы вынесены. Ея дти, двое мальчишекъ, играли на печк и высунули свои головы, глядя на ддушку.

Марина же, жена Родивона, какъ всегда, смотрла волкомъ и теперь особенно зло посмотрла изъ своего худого лица своими черными, какъ уголь, цыганскими глазами на деверя. Марина, жена Родивона, смотрла сердито всегда. Она всегда была главная трудность для Ивана едотова при управленіи домомъ. Родивонъ былъ смирный, работящій мужикъ, только запивалъ, но съ нимъ однимъ не трудно было ладить. Онъ самъ о себ зналъ, что онъ не хозяинъ и не хотлъ быть хозяиномъ и не хотлъ длиться. Но Марина была ядъ. Она не могла снести того, что Степанида, жена Ивана едотова, была хозяйкой, и всегда ссорилась съ ней изъ-за горшковъ, изъ-за синьки, изъ-за дтей и изъ-за внучатъ. Что она сидла, шила, не мыла, это было все равно Ивану едотову, но что-то было въ ея взгляд какъ будто радостное, злое. И смущенное что-то было въ Настась.

— Да давай сюда на конникъ. Закушу да и въ поле.361 A гд Михаловна?

Никто не отвтилъ. Это еще больше удивило Ивана едотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбжала къ матери и что-то, какъ бы въ отвтъ на слова Ивана едотова, стала шептать ей.

— Матушка въ клти была, — сказала Настасья, закрываясь, какъ бы отъ стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказалъ Иванъ едотовъ и, снявъ

Таблица, относящаяся к варианту № 16 «Декабристов».

(Размер подлинника).

кафтанъ, бережно сложилъ его; одернувъ рубаху, слъ на конникъ.

— Да чего же она тамъ въ клти?

Настасья опять не отвтила, но Марина обернулась.

— А чего? У Аринки повиваетъ.

Иванъ едотовъ понялъ и крики, которые онъ слышалъ, и смущеніе Настасьи и, нахмурившись, закачалъ головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, мужъ которой уже 6-й годъ былъ солдатомъ и ни разу не приходилъ. Иванъ едотовъ не зналъ этого.

— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадетъ. Пропасти на ней нтъ... Давай, что ли, обдать.

Настасья подала ему чашку квасу, хлбъ и солонку. Онъ помолился и слъ сть.

Пока онъ лъ, пришла взволнованная, потная Михаловна пузыремъ [?], сморщенная, блая, съ быстрыми, легкими, мягкими движеніями и тотчасъ поклонилась въ землю, прося прощенья за невстку.

— То-то, добгалась.

— Не грши, едотычъ. Человкъ слабый. Какъ-то ей Богъ проститъ.

— Заступи, матушка, — обратилась она къ старух.

Старуха [не] поняла, спросила, о чемъ и, понявъ [сказала:]

— Вс мы гршны, не серчай. Грхъ. Богъ ее проститъ. Грхъ.

Иванъ едотовъ замолчалъ и, вставъ, помолился.

— А что мерина чалаго оставили, что ли, ребята?

— Не догадалась! Никакъ нту.

Въ это время, запыхавшись, вбжалъ Тараска Настасьинъ, любимый внукъ Ивана едотова, съ такими же глазами и ямочками, какъ мать. Онъ услыхалъ слова дда. Онъ, увидавъ съ выгона, гд онъ игралъ съ ребятами, стерегущими овецъ, что обдня отошла, бжалъ домой, чтобы встртить дда.

— Оставили, ддушка, на задворкахъ.

— Ну ладно, давай, Михаловна, кафтанишко старый, подемъ, Тараска, пахать. И мерина учить и тебя стану.

И Иванъ едотовъ пошелъ на задворокъ; своротилъ соху съ новой разсохи, срубленную лтомъ и обдланную передъ весной; онъ вывелъ мерина, запрегъ, подвязалъ сволока и, посадивъ внука на мерина, повелъ его въ поводу изъ воротъ въ проулокъ, нa Миткину дачу. Бабы вынесли ему завтракъ мужикамъ; онъ перекинулъ мшокъ черезъ седлку.

————

Между тмъ въ клти, на полу, на подосланной рогожк, солдатка Арина съ растрепанными волосами и выпученными глазами хваталась зубами за веревки и старалась удержать стоны. Она мучалась не столько отъ боли, сколько отъ раскаянія и страха передъ свекоромъ, мужемъ и Богомъ. Преступленіе ея, казавшееся столь ничтожнымъ тогда, теперь было ужасно. Присутствіе свекрови поддерживало ее. Но какъ только она вышла, ей казалось, что нечистый овладлъ ею. Она хотла перекреститься и не могла. Ужасъ хуже смерти объялъ, она закричала, чтобъ позвать Михаловну и закричала страшнымъ голосомъ кликуши и залилась крикомъ.

— Что ты, Богъ съ тобой, — тихо ступая лаптями, заговорила Михаловна, откидывая хорошо плетеную дверь клти.

— Матушка, погубила я себя. Батюшка свекоръ не проститъ, не помилуетъ, а и онъ проститъ, мужъ мой не помилуетъ, разорветъ мое блое тло на части. А и онъ помилуетъ, Богъ меня не помилуетъ. Погубила я себя. Огонь... сожги... о-о-о! Матушка родимая.

— Ну буде, душка, буде, — сказала Михаловна, трогая ее. И она стала успокаиваться.

— Матушка, родимая, защити ты меня. Сказала ему? — вдругъ спросила она.