И кто говорит, что при немцах был порядок? Они даже пропуск на тот свет без опечаток сделать не могут.

Переворошив листочки жадными руками, я нашла еще один призыв «1944 год счастливый год для всех русских которые уйдут от рабства жидовского сталинизма и придут к нам!». Еще был листочек, похожий на деньги, правда, там кроме червонца с портретом Ленина было пояснение – «10 рублей что ты мог раньше на них купить. И что получишь ты за них сегодня? Покупательная способность рубля падает с каждым днем и скоро он станет только бесценным клочком бумаги. Цены на продукты и предметы первой необходимости возросли до невозможности. Спекуляция в Советском Союзе процветает как никогда. Запрашиваются фантастические цены. Партийные работники и жиды творят у тебя на родине темные делишки в то время, когда ты на фронте отдаешь свою жизнь за этих преступников. Но ты также скоро придешь к нужному выводу. Поэтому береги этот 10-рублевый билет – он гарантирует тебе возможность целым и невредимым возвратиться после войны домой, в новую, свободную Россию…».

Опечатки даже позабавили. Но потом я возмутилась – вот гады-немцы, решили, что русский дурак не сможет выбросить почти денежку и попадется с ней в лапы НКВД, а потом нашла совсем мелкий текст, что шел по краю – спрячь это билет среди других… Понятное дело – конспирация прежде всего. Значит, им и правда были нужны перебежчики.

– А текст-то современный такой, меняем партработников и жидов на кое-кого другого и прям как про сейчас написано, – решила я, отметив для себя, что слово «бесценный» можно понимать и как «без цены».

Много листовок истлело, они крошились в руках и осыпались мелким пеплом.

Сидя на полу, я злилась как цепной пес, читая обращение к моим предкам, которые подыхали от голода в блокадном Питере. Фашики вовсю убеждали бойцов Ленинградского фронта не воевать. Причем и на этот раз без жидов не обошлось. Теперь их обвиняли в отбирании последнего зерна у голодающего колхозника.

– Вот сволочи! – как я рада, что мы их победили.

Нога коснулась чего-то мягкого, неприятного и я тут же ее отдернула. Ну что там еще? Парик? Рыжий? Клоунский, что ли? Подсвечивая мертвые волосы рукой, я поняла, что это вовсе не парик. А голова. Того самого фашиста-диверсанта. Про которого мой дед рассказывал. Он всегда был уверен, что немец в подвале ныкался, ан нет, он тут затихарился, зараза. Зря мой дед мечтал его отловить и сдать милиционеру. Правда, деду тогда лет пять было. Отважный был пацан. Жаль, что нет никакой возможности показать ему мою находку. Я на нее даже смотреть не хочу. Вдруг у него в глазницах мокрицы и многоножки толпятся? Вон рука в темноте белеется, а в костяных пальцах – губная гармошка.

Я встала и пошла себе дальше. Споткнулась об берцовую фашистскую кость и упала во второй раз.

Главное что? Правильно – главное не кокнуть фотик. И я его сохранила в целости и сохранности. Чего не скажешь о моих коленках и плече. Кожу жгло и саднило. И еще было очень обидно. Тот, кто ни разу не бродил в темноте и беззвучии меня не поймет. Это оглушающее состояние. И много страхов одновременно. И все они навалились на меня. Это – не считая боли в коленках и обиды от падения.

Прохромав несколько шагов, я затормозила. Метка на руке погасла. Не метка, а визатор какой-то! Настроенный не на чатлан и пацаков, а фиг знает на что.

Какое-то новое чувство предупредило – дальше идти нельзя. Почему – фиг его знает. Просто нельзя и все тут.

Пришлось снова воспользоваться фотиком. Вспышка показала мне лестницу. Обычную, как у меня, там, где черный ход. Только эта выглядела чудовищно неестественно. У нее был пролет и стены, на которых совсем не было дверей. Ни одной. Во всяком случае, я их не заметила. Еще одна вспышка, направленная вверх высветила часть лестничных пролетов. Как зубастые зигзаги, врезанные в тени. Куда она вела – я так и не смогла увидеть.

Вспышка вниз – тут вообще ничего не понять. Ну да – ступеньки. Ничего другого не видать. Заглянув в лестничный пролет, я снова повторила фокус с фотиком. Да что же это такое? Должен же быть пол! Порывшись в кармане, отыскала крохотный леденец в красном фантике и кинула его. Так в кино все делают. И потом слушают и считают, пока звук падения возникнет.

Тишина насмешливо ухмыльнулась.

– Ничего страшного, уговаривала я себя, – Наверное, там пыли скопилось много, вот и не слышно звука падения. Никаких монстров и злодеев. И подвал тут должен быть. А главное – если что, я всегда сумею вернуться. Ведь этому Голосу от меня что-то нужно. Значит, он не даст мне пропасть.

– Если он где-то рядом, – добавила я и начала пугаться.

Темнота. Полная тишина. Неясность с конфигурацией помещений. Заковыристое пространство, как и сама ситуация. В таких играх должно быть несколько участников. С разными характерами, но один трус, а один смельчак – непременно. А тут мне приходится быть всеми ими одновременно. В одиночестве есть плюс – меня никто не бросит на съедение монстрам, но есть и минус – меня некому будет спасать. Зато и геройствовать не нужно. Героем хорошо быть, когда есть восторженная публика. И на публике проще быть слабой – всегда есть кому пожалеть.

– Я – молодец, – похвала меня подбодрила. – Я – бедная и несчастная девочка.

Сложить первое и второе – получается лузер, серый и нафиг никому не интересный. То есть я. В кино таких убивают первыми. И зритель по ним не страдает.

– Я – исследую великую тайну. И постараюсь уцелеть. И рассказать своим потомкам, каково мне тут было. А если они не станут трепетать от восторга, не замрут от ужаса, когда я переведу дыхание во время рассказа, то я возьму кирпич, вышибу им зубы и буду носить их вместо бус.