Та совсем смешалась. Помолчав, сказала:

–  Я бы предпочла не трактир, а какой-нибудь милый сад. Сели бы под дерево и под сенью крон поболтали вволю.

–  На голодный желудок? Мне-то нипочём, а вот вас не имею право оставлять без приятного лакомства.

–  Что ж, тогда давайте купим вина и сладостей. Там, в саду, и полакомимся.

–  Воля ваша.

Забрели в мандариновую рощу по другую сторону стены Константина, близ цистерны Мокия. Пётр расстелил на траве свой гвардейский плащ. Улыбнулся по-детски:

–  Про стаканчики мы и не подумали! Неприлично, конечно, но придётся пить прямо из кувшина.

–  Ничего, не страшно. А тем более, что ножа тоже нет. И придётся яблочный пирог рвать руками.

–  А давайте кусать прямо с двух сторон.

–  Этак мы измажемся все в начинке.

–  Велика беда! Рядом Ликос - подойдём, умоемся.

Весело болтая, осушили кувшинчик, закусили выпечкой. Раскраснелись, перешли на «ты». Сын Савватия, полулёжа, подперев голову рукой, глядя на неё зачарованно, снова попросил:

–  Фео, расскажи о себе подробнее.

Та ответила с явным неудовольствием:

–  Да куда ж подробнее! Все, что было можно, я уже рассказала.

Пётр удивился.

–  Ничего себе! Знаю только о твоём детстве и о том, что училась в Египте.

–  Этого достаточно.

–  Нет, позволь. Так несправедливо. Я тебе поведал о своей жизни, о Юстине и Октагоне. Ты должна отплатить мне той же монетой.

Девушка совсем помрачнела:

–  Никому я ничего не должна. Понимаешь?

–  Ну, прости, пожалуйста, может быть, я выразился не совсем деликатно. Но по сути-то правильно! Получается, хочешь от меня что-то скрыть.

Посмотрела в сторону:

–  Не исключено, что хочу.

–  Ты меня пугаешь.

–  Если расскажу, испугаешься ещё больше.

–  Ой, ну хватит надо мной насмехаться.

–  Я не насмехаюсь, поверь.

–  Нет, ну, Фео, шутка затянулась. Хорошо: не хочешь - не говори. Мне претит с тобой пререкаться.

Посмотрела на него с грустью. И сказала медленно:

–  Всё равно узнаешь, рано или поздно… Значит, лучше правду ты услышишь теперь, чем потом резать по живому.

Он встревоженно приподнялся на локте:

–  Я теряюсь в догадках, Фео… Неужели всё настолько серьёзно?

–  Очень.
– Сев немного поодаль, обхватив руками согнутые колени, глядя вдаль, в серые стволы мандариновой рощи, грустно начала: - Мы ушли от отчима вчетвером - мама и три дочки. Старшей, Комито, было девять. Младшей, Анастасо, - пять. Средней, мне, исполнилось семь… Мама зарабатывала как прачка, но таких скудных денег нам хватало только на чёрствый хлеб. И тогда Комито пошла в танцовщицы…

–  Неужели?
– воскликнул Пётр с досадой; ведь в то время слово «танцовщица» хоть и не было синонимом слова «гетера», но стояло по смыслу очень близко.

–  Нет, вначале выступала просто в мимансе, а когда ей исполнилось одиннадцать, стала пользоваться вниманием у мужчин-зрителей…

–  Ох, всего одиннадцать! Девочка ещё!

–  Девочка, конечно. И её не брали как женщину. А таким же способом, как и мальчиков при богатых господах… Ты меня понимаешь?

Сын Савватия весь пылал от смущения. Даже произнёс:

–  Может быть, не надо этих подробностей? Я не знал, что придётся говорить на подобные темы… И тебе тяжело, и мне.

Но она отрезала:

–  Нет уж, слушай! Лучше горькая правда, чем красивая ложь.
– Посопев, продолжила: - Я ей помогала. Гладила одежду для выступлений и таскала на себе реквизит. В десять лет меня тоже взяли в миманс.

–  И тебя!
– ахнул Пётр.

–  И меня, - подтвердила девушка жёстко.
– Я прошла тот же путь, что и Комито. Поначалу мне даже нравилось: танцы, музыка, дармовая еда, плотские утехи… Много-много плотских утех!

–  Замолчи! Не надо!

–  Слушай, раз просил. Наибольшей известностью пользовался номер с дрессированным гусем. Я плясала на столе обнажённая - лишь лоскут материи прикрывал интимное место. А затем ложилась на спину, запрокинув голову, подложив под поясницу подушку. Ноги были раздвинуты широко-широко… Между ними Анастасо, младшая сестра, помогавшая мне, сыпала зерно. А учёный гусь Гавриил, прыгнув ко мне на стол, склёвывал это просо изо всех моих складочек… Публика ревела в восторге.